Михаил Садовский - Ощущение времени

— Ну, ваша хорошая знакомая! — улыбнулся Миша.

— А! Понятно… — протянул Додик.

— Она великолепно сыграла на концерте.

— Я слышал, — перебил Додик. — Присутствовал.

— А я вас не видел, — простодушно признался собеседник.

— Ну, у нас же здесь место встречи! — Они засмеялись.

— Правда, здорово она сыграла! Очень зрело! Мастерски… она вчера уехала.

— А вы подозрительно осведомлены! — жёстко возразил Додик.

— Да. Осведомлён, — согласился Миша. — В одном классе… мы ещё в десятилетке вместе были… с отцом в Болгарию отбыла… — Только это не девушка моей мечты…

— Что так? — не унимался Додик.

— Вам эта тема неприятна. Я чувствую. Так что лучше про стихи… дайте почитать? — Додик молчал. Через некоторое время Миша добавил. — Хочу несколько романсов сочинить… на современных авторов… заезженное брать неинтересно… в магазинах ничего не обнаружил…

— Да… — протянул Додик. — Но у меня неопубликованные…

— Это прекрасно! — невольно воскликнул Миша, — Извините, я не в том смысле, а что первым буду!

— Ну, если так! Глядишь, станете новым Шостаковичем! Вот и прославлюсь…

— Дал бы Бог мне стать просто Мишей Ренским…

— А что?! Буся Гольдштейн, Яша Хейфец, Айзик Штерн, Иегуди Менухин, Миша Ренский… по-моему, хорошо!

— По-моему, тоже! — они рассмеялись.

Он ненадолго зашёл домой. Положил в сумку черновик, обещанные стихи, тренировочный костюм, две рубашки, пару носков… остановился и представил себе, как будут дома копаться в его вещах в его отсутствие… Похлопал по карману с паспортом и разными удостоверениями и пропусками, что спасали его от «социальной группы тунеядцев» по инструкции властей… и вышел. Из автомата позвонил машинистке и предупредил, чтобы спрятала то, что печатала последний раз, не произнося названия, а когда начала спрашивать, где он, что и как, просто повесил трубку, не прощаясь, будто оборвалась связь. Потом на метро доехал до последней остановки, там на автобусе выехал за кольцевую и поймал левака — раздолбанный УАЗик, который вёз на птицефабрику комбикорм. В нём страшно воняло до тошноты, и водитель добавлял ещё выхлопов «Примы» — он курил непрерывно… Додик опустил стекло. Холодный ветер бил в глаза. Он прищурился и словно хотел рассмотреть со стороны, что же происходит, куда он бежит, от кого, и можно ли вообще от них убежать, или от себя? Гоголь умирал на чужих руках, Толстой ушёл… от кого? От всей своей прежней жизни? Наталья Николаевна, близоруко щурясь, проехала мимо Пушкина и не увидела, когда он направлялся на свою смертельную дуэль, а может быть, спасла бы… что всё это значит? Судьба? Мандельштам сознательно шёл на смерть — он же понимал, какие стихи выпархивают от него прямо в руки обложившей его своры… и умер в муках… неизвестно, где и как найти хоть могилу… может быть, зря все эти трепыхания… да и вообще… «кесарю кесарево»… и нечего сравнивать себя с Юпитером… но жизнь одна — вот какая штука — и ничего кроме, как спиться, в ней не предвидится… или пойти к Василию Ивановичу и целоваться с ним взасос… он неожиданно для себя забористо выругался вслух, водитель, крякнув, совершенно в тон его мыслям произнёс: «Да! Счас врезать по чекушечке — в самый раз, б…!»

Додик посмотрел на него, приходя в себя после задумчивости и, как от удара, вздрогнул от неожиданной мысли: «А ему-то лучше, что ли?! Он стихов не пишет! Кто его зажимает? И анкета в порядке… топ, топ… топ… тут я не прав… кроме пятого там ещё много пунктов есть, по которым можно так прищемить, как… дверью…!»

— Останови! — скомандовал он водителю и протянул пятёрку, как договорились, хотя вокруг не было и в помине никакой станции.

— Ты чё? — удивился тот, — мужик, тут ещё пёхом три версты по такой грязи е…ся будешь?

— Ладно! Будь здоров! Так надо!.. — Додик шлёпнулся обеими ногами в грязь, прыснувшую выше колен, и побрёл вдоль дороги по обочине… через полкилометра рядом с ним затормозил заляпанный глиной ГАЗик и отворилась дверца. За рулём сидела здоровая баба с красным лицом. Он посмотрел и молча уселся рядом с ней. Сзади в машине никого не было. Тихо пело радио, тёплый бриз веял от приборной доски. Додик задремал почти сразу. Он не видел, как они миновали станцию, вскоре подъехали к домику, машина остановилась напротив калитки, мотор замолчал. Из открытой двери выглянули две светловолосые головы, послышались детские голоса: «Мама, мама!» и хриплый низкий женский «Тс! Подите накиньте на него одеялку…»

Додик проснулся в темноте и не мог сообразить, где находится, но сомнения не успели помучить его — из двери выглянула хозяйка, сошла с крыльца, ойкнула по девчачьи, перепрыгнув лужу, и открыла дверцу:

— Пошли, а то знобко! — Додик рассмотрел в полумраке её круглое лицо, туго обтянутую грудь, наброшенный на плечи ватник… ломило всё тело, он деревянно сполз с подножки и отправился за ней. — Чё я тя подобрала? А то, — говорила хозяйка, — меня Дуся зовут… а куда человек может в эту сторону идти с сумкой — тут одна только и есть дорога до станции, а слева болоты, а справа овраг — там никак не пройти… ну, довезла я тебя — дак ты спишь! Тя как зовут то?

— Давид!

— О, царское имя!.. Ну, давай теперь хоть чайку попей… или чего погорячее? До утра-то поезда нету… сам решай… идти тута некуда… утром я тя подброшу раненько…

— А вы тут как же?

— Чё? Как живём? А как можем! — усмехнулась Дуся. — Я вот устроилась, вишь… мужика выгнала нахер… а сама шоферю — детей-то кормить надо! Начальство катаю — повезло! Потому он мужиков не берёт — они или пьяные или с похмелки… его предшественника так и убухали по пьяному делу… повезло мне, значит… а ты-то чем маракуешь? Чё тут, знакомые или родичи?

— Заблудился. — Додик будто со стороны всё наблюдал и удивлялся тому, что с ним происходит…

— Да дальше то и блудить негде! Одна дорога. А за станцией там шоссейка по ту сторону, значит, но это одиннадцать километров будет… вряд ли по такой грязи пустишься…

— Да и зачем! — поддакнул Додик.

— Там в столицу автобус ходит раз в два часа… если не сломается…

— Да мне не надо, мне в другую сторону…

— Чудно! А одет-то по-городскому! Тут без сапогов-то чё делать?! — она заметила невольную дрожь, передёрнувшую Давида, достала из буфета бутылку и поставила перед ним рядом с гранёным стаканом. Давид посмотрел на неё:

— А вам?

— Ни. Я не капли не беру. Насмотрелась, натерпелась… благоверного своего еле одолела — не суётся больше… вон двоих настрогал мне, — она кивнула головой на дверь в другую комнату, — теперь навещает раз в месяц по суду… А ты выпей. Полегчает. Я вижу, ты не шибко сладко живёшь… и пожалеть тебя некому…

— С чего вы так решили? — удивился Додик.

— А ты и не спорь! Женское сердце обмануть нельзя, особо вам, мужикам… соблазнить можно — сладенького-то хочется, а обмануть невозможно. Это мы сами, бабы, себя обманываем, чтоб вроде не грех был, а по природе…

— Вот это да! Я такого и не слыхал никогда! — рассмеялся Додик.

— А что? Это я не из книжек тебе говорю, а из жизни… мне вот тридцать три — дак я такого повидала!

— Интересно вас слушать!

— Оставайся, коли интересно — завтра продолжу, а то мне вставать рано… а ты не спеши… я свово отвезу, а потом тебя подкину… только не уходи сам, я расписание привезу поездов — тут не все останавливаются… давай вон — я тебе постелила… — Додик провалился в сон мгновенно. Там его укрывали, везли на каком-то паровозе верхом, ему было жарко до невозможности, он крутился и отбивался, но никак не мог слезть, его привязали к трубе, и над головой всё время раздавалось «пых-пых-пых», гремели стыки под колёсами, мотало из стороны в сторону, и вдруг на перроне оказался двухметрового роста Василий Иванович в форме стрелочника с двумя завёрнутыми флажками, жёлтым и красным. Он помахал ими, зажатыми в кулаке, ударил колокол, засвистел паровоз, и Додик проснулся.

Темно. Выключенный чайник досвистывает свою утреннюю трель, за щелью в занавеске мелькает Дуся в красной кофточке… дверь к детям закрыта. Додик вышел к столу, будто и не было ночи, а всё пригрезилось ему за минуту — стоило закрыть глаза. И разговор будто не кончался. Дуся остановилась, увидев его, подошла вплотную, так что он чувствовал её дыхание, и долго смотрела в глаза. — А я трясла, трясла тебя под утро… хотела дорассказать всю жизнь свою… — хмыкнула она и прикрыла рот ладошкой. — Понравился ты мне. А одной скушно. Плохо бабе одной… тягостно… чего я тебе всё открываюсь… — потом посмотрела на часы и заторопилась, — некогда. А ты оставайся. Детей в полвосьмого разбуди. Они в школе будут — я приду… как обещала… не уходи… — и добавила, опустив глаза, — я баба чистая… хоть и бывалая… правда… а для зазнобы твоей или кого там от тебя не убудет… жены-то у тебя нету, я вижу… — и она горячей ладонью погладила его по небритому лицу.