Михаил Садовский - Ощущение времени

— Ты закончил книгу! — наконец ожила Вера! — Я знаю, ты закончил книгу… я почувствовала это…

— Что? — выплыл из задумчивости Додик. — Ты прекрасно играла!..

— Я знаю… знаю… — она ещё помедлила и добавила, — я же… а ты… для тебя играла… даже если бы тебя не было в зале…

— Я понял это…

— И уехала после концерта… а ты… — он не ответил на её укоризну…

— Я знаю… я тоже уехал. Действительно, закончил книгу и уехал…

— Ты поехал искать её… как обещал?

— Да… я поехал искать её…

— А она тебе звонила! — меняя тональность, ехидно и кокетливо подколола Вера.

— Кто? — изумился Додик.

— Мила! — ответила Вера и уставилась в его глаза…

— Мила?! Мила… А! Это не та Мила, — покачал головой Додик. — Та — Милка!

— И ты опять пойдёшь искать её. Я знаю… ты всё время будешь к ней возвращаться… — Додик молчал. — Ты можешь даже сам не знать об этом…

— Ревнуешь? — Додик смотрел на неё пристально.

— Если честно?.. Да… — Вера отвернулась и уставилась в окно. — Наверно, мне пора идти…

— Странно… — Додик будто не слышал, что она сказала. — Я рад, что ты… — Додик мучительно искал слово… — Что ты сливаешься с Шопеном, чтобы открыться мне… как никогда…

— Он далеко… и поэтому так близко…

— А Милка рядом?..

— Да. Она всегда будет с тобой рядом.

Додик помедлил и вдруг заговорил другим тоном:

— Послушай:

«Когда она попала в больницу, её постригли наголо. Врачи подозревали скарлатину. Я ничего не знал об этом. Прибегал под окна и бродил часами, пока начинало колоть кончики пальцев рук и ног, и нос не чувствовал прикосновения варежки. Больным не разрешали писать записки, и я ничего не знал о Милкином несчастье… но через две недели её выпустили… в воздухе уже летали невидимые частички весны — они первыми оповещают о её приближении сладким томящим запахом и удивительной способностью делать все цвета яркими, а контуры очерченными…»

Вера сидела, замерев, и не понимала, рассказывает ей Додик или читает написанное. Она никогда не могла угадать этого.

«Милка пришла в своём сером пальто в синюю крупную клетку и меховой шапке с загнутыми к затылку ушами, связанными сзади тесёмками, как носили мальчишки. Я смотрел и не мог понять, что так изменилось в ней… пока не заметил, что из-под шапки не выбивались локоны и не закрывали ни висков, ни части лба, отчего лицо стало круглым и слишком выпуклым… Милка тоже смотрела на меня, и я чувствовал, что должен отвести взгляд, но не мог, мне было жарко от моей догадки, и я не знал, как теперь замять свою слабость, что я дал понять Милке, что теперь всё знаю… наконец, она не выдержала и со слезами сказала:

— Дурак! Уходи! Уходи! — и побежала к дому. Я стоял, не шевелясь, и понимал, что произошло нечто непоправимое… ну, разве я виноват, что так любил смотреть на Милкины локоны, что у меня даже в животе становилось щекотно, а когда они случайно касались моего лица и обвевали сладким запахом какого-то необыкновенного мыла, в голове всё туманилось, и я после этого готов был задохнуться, только бы не дышать обыкновенным воздухом. Ну, что, что мне было делать? Если бы я мог вернуть их обратно!!! Я бы готов был отдать ей свои!

Конечно!!! О, Господи! Как же я раньше не догадался! Как? Я полетел на станцию и боялся только одного, чтобы не опоздать, потому что не знал, сколько времени, а уже смеркалось. Но мне повезло! И тётенька, упираясь в меня толстым пузом так, что я слетал со стула, и не глядя на мою голову, потому что болтала с соседкой, наощупь срезала и срезала мои волосы! А я торопил её мысленно: „Скорее, скорее!“, совсем забыв, сколько скандалов и наказаний выдержал, чтобы как можно реже стричься, и чтобы они были как можно длиннее, не разбирая дороги, перескочил через милкин забор и шишкой запустил в её окно… там отодвинулась занавеска, и когда Милка появилась и схватилась руками за едва обросшую голову, я содрал поскорее с себя шапку с такими же завязанными ушами, и она уже не могла отойти от окна… я понял по губам, как она повторяла: „Додик, что ты наделал! Додик, что ты наделал? — и качала головой, — ну какой же ты, Додик!“ Потому что она тоже любила мои кудри… я знал, а то чего бы я так сопротивлялся постричься!»

Додик замолчал. Вера тоже не могла произнести ни слова. Она только качала головой из стороны в сторону, и губы то смыкались в тонкую ниточку, то приоткрывались, и, казалось, она сквозь них втягивает воздух…

— Вот… так — выдавил он наконец…

— Ты… ты найдёшь её?.. — прошептала Вера и наклонилась за чемоданом.

— Я уже нашёл её, — проговорил он тихо, — она там…

— Где? — Вера вздрогнула и обернулась.

— Где мы навсегда вместе… неразлучно и неизменно… — он замолчал, и было ясно, что говорить больше нечего.

— Додик, Додик! Ну, какой ты, Додик! — тихо вздохнула Вера в точности с Милкиной интонацией… он почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы, и, чтобы не пустить их, чуть слышно проговорил:

— Я через три дня опять уезжаю.

— Опять? — Вера смотрела пристально и чуть качала головой.

— Да, репетировать пьесу… дописывать пьесу… чтобы видеть каждый день, что кому-то нужен…

— Я теперь тоже знаю, что делать. — Вера взяла пальто с чемодана.

— Вот видишь! — с облегчением вздохнул Додик. — Давай выпьем за простые числа!

— Какие? — удивилась она.

— За простые числа натурального ряда — за нас с тобой! Мы, как они, не делимся без остатка ни на что, кроме самих себя!

— Кроме себя? — переспросила Вера, — Да, да. Верно… кроме самих себя…

— Да! — подтвердил Додик, — кроме самих себя… Поэтому пьём — на троих, учимся — на пять, влюбляемся навсегда — в одиннадцать, бежим от тринадцати, как чёрт от ладана, а в семнадцать… семнадцатого решаем свою судьбу…

2004 г.