Среди заводов, зданий скромных и чистых он катил свою машину. Все эти люди, которые строят, делают, добиваются, которые знают, что они хотят и к чему стремятся. Вот где настоящая жизнь, на этих дорогах, где сидят шоферы, напяливая шины на колеса, а не там на подступах к лесу, где они всегда жили и вращались.
Но разве его жена не была из категории таких же рабочих. Разве она не строила также будущее, разве она не знала, чего хотела и разве не доказала блестяще, что умеет всегда добиться чего хочет. Разве эти заводы не живут ее трудом, разве машины их вертятся не потому, что там в городе есть ее лаборатории, где который год она перестраивает челочевество. И что же. Не путалась ли эта женщина так же как и они и как все они в мелких историях, не говорила ли она постоянно, что труд ее ни к чему, так мы все равно погибаем и скоро от этого города останутся только развалины.
Как примирить эти невероятные противоречия. К чему весь этот строй, когда все равно сейчас он тоскует за рулем и знает, что если он эту тоску подавит и от этой сентиментальности излечится, то только увильнет от вопроса, а не решит вопроса.
Усиливающийся голод успокоил его. Надо было ехать в поисках пищи. Вот все что осталось от него и его культуры.
Он повернул машину и погнал ее обратно. Ничто не казалось ему другим. Но он понимал, что все может быть другим и в другом каком то виде воспринимал обратную дорогу. Но надо выбрать иной путь.
Он свернул и поехал новыми дорогами, преодолел новые ворота и новые улицы. Вот они эти кушающие люди его друзья его сородичи. Что бы не отделяло их от него, не на желудке ли строилось объединение человечества? Не желудок ли руководил всем? А любовь? Какие глупости, это такое же пищеварение как и все остальное. Жена это тоже самое, что ежедневная котлета. Любовь к измене признак неуравновешенности.
Его миросозерцание было достаточно глупо и закончено, чтобы не развеселить его.
Настроение его было великолепно, аппетит также. Голова прошла, все проветрилось, он забыл и разстригу и случай у щеголя и все, кроме аппетита.
Но зрелище трех плачущих друзей было слишком сильно, чтобы он мог остаться к нему равнодушным и далеким. Чего же однако они раскисли?
Что с вами, в слезах. Да что с вами господа, в чем дело. Чем объясняется ваше такое удрученное состояние. Жизнь прекрасна все идет своим чередом, солнце свой круг, человечество свой круг, природа — свой, наш день — свой. А вы сидите и плачете. Втроем. Я ничего подобного никогда не видал.
Что это нервы. Да, послушайте, что это с вами. Что с тобой старина, сказал он хлопая щеголя по плечу.
Я рад, что вы приехали лицедей. Все ужасно и безнадежно.
Ужасно. Но что же ужасно?
Лебядь обернулась. Как это вы с довольной физиономией после того, как накрутили напутали и наклеветали. Уходите прочь, нечего улыбаться, это из-за вас все эти слезы.
Из-за меня.
Вы же не с неба упали. Ведь это вы наклеветали на меня здесь купчихе, пока я гуляла вокруг озера. Это вы, пока я сидела против вас молчали, а за моей спиной строили гадости. Она поднялась.
Вы человек низкий и недостойный. Вы всегда мнили себя краснобаем и великолепным. А из всех нас сегодня вы обнаружили породу самую недостойную и недопустимую. На что все это похоже.
Вы наговорили на меня гадости купчихе. Потом вы поехали к мужу швеи, чтобы проделать и там какую то эскападу. И после того, как посеянные плоды стали давать плоды самые печальные — вы, что вы сделали. Где пропадали, чтобы явиться и пожать эти плоды.
Со всех своих философических высот лицедей шлепнулся в самую гущу грязи.
Вы что-то не так освещаете, обратился он к лебяди.
Вы полагаете, сказала она строго, что существуют только освещения и нас вы всех долгое время учили этому. Между тем кроме освещений существуют и факты и если факты проходят скрытыми от нас то тем хуже для нас ибо мы висим в таком случае на одной видимости. Я ничего не освещаю. Я привожу факт. Приехав сюда вы говорили по поводу вашей жены. Услышав ряд реплик со стороны купчихи, вы скрыли от нее факт моей встречи с ней. Но когда я ушла, вы об этом ей рассказали. В результате этого поступка вы перессорили нас. Это все, что я могу сказать. Меня удивляет после этого ваша развязность.
Зато я могу добавить очень многое, отозвалась швея. Я могу рассказать о моем посещении лицедея сегодня утром и тогда многое вам станет ясным.
— Я тоже могу сказать кое-что о посещении меня лицедеем, отозвался щеголь.
— Мы ищем виновника всех этих сегодняшних приключений. И мы убеждены, что виновник это вы.
Лицедей озирался. Положение его было совсем незавидное. Трое его старых друзей, только что ссорившихся и плакавших, образовали против него единый фронт. Ему некогда было сентиментальничать по поводу этого наступления плакать жаловаться или оправдываться. Надо было принять бой. Был ли он достаточно силен и достаточно ли он оправился, он этого не знал. Но размышлять было некогда. Вся надежда разъединить союзников и добить каждого по очереди. Эта светская стратегия опять нужна была ему. И он входил в эту борьбу самоуверенный, убежденный в успехе, как бы трудны не были обстоятельства. Он откинулся на спинку стула.
Но швея не дала ему приготовиться.
По вашей позе и по вашим ужимкам я вижу, что вы готовите опять фонтан красноречия, чтобы сбить нас с толку. На этот раз нас не введете в затруднение вашими маневрами.
Я требую свободу. Можете ли мне запретить защищаться как я хочу и могу, если вы на меня нападаете. Если же вы ограничиваете меня с самого начала, то я сдаюсь и прошу делать со мной что вам угодно.
Он отвернулся. Все замолчали. Щеголь встал прошелся по террасе и подошел к столу.
Положив руку на стол он поиграл с салфеткой. Положил ее разложил снова и переложил.
Я не знаю к чему нам апеллировать господа. Я думаю к честности. Быть может это единственное, что поможет нам спастись. Учитываете ли вы, лицедей, со всем вашим самодовольством и вашей самоуверенностью в какой тупик мы попали. Понимаете ли вы, как безвыходно наше положение, если мы все будем такими каковы мы сейчас.
Я надеюсь на просвет светящий в просвете этого света. Вот почему я возвращаюсь к мысли, что мы должны договориться с вами.
— Не надо, — сказала лебядь. Все равно это ни к чему и ни к чему привести не может. Мы того же требовали от швеи. А к чему привело это желание, — к тому что стало еще хуже и я дала бы дорого, чтобы не знать того обо всей этой истории с моим мужем, о которой рассказала мне швея. Я не сержусь ни на нее, ни на него нисколько. Меня пугает не самый факт, а обстоятельства и обстановка, в которой он родился. Ложь, которая лежит подо всеми нами и нас всех вяжет. И я знаю, что если сделать шаг вперед, то будут раскрываться новые и новые истории, они не усугубят положения, которое я признаю безнадежным. Но я предпочитаю, чтобы меня казнили за меньшее количество преступлений и не знать, что все мои ближние тоже воры и убийцы — кончат так же как я.
Но у нас нет другого исхода, — отозвалась швея. Вот почему я возвращаю вам свободу, лицедей, и прошу вас продолжать.
Но лицедей думал о дорогах, по которым он только что ехал и молчал. Тогда и молчал теперь. Ему нужно было восстановить в памяти все истории пережитые сегодня и достаточно выветрившиеся. Надо было восстановить, чтобы мочь действовать и защищаться. Как далека была вся эта канва, вся эта нить, которая, как думал он прерывалась после последних обстоятельств разыгравшихся в доме щеголя. Неужели был он вынужден теперь подымать снова эту нить. Он не хотел. Он защищался. Зачем эти люди сидевшие вокруг него толкали его туда, где его ждало отчаяние не меньше, чем то, какое владело им недавно. Нет он вернется в эти поля, уедет за укрепления, где ему не придется дышать отравленным воздухом.
— Я ничего не буду говорить дорогие друзья. Вы я вижу очень расстроены но почему я плохо понимаю. Все что вы говорите и думаете вздор. Я же этим заниматься не хочу. Потому я и уезжаю, прощайте.
— Нет, вы не уедете, закричал щеголь, вы не смеете дезертировать. Если же вы не будете говорить, то буду говорить я и вам тогда придется драться со мной на дуэли.
— И с моим мужем вам придется драться на дуэли, вставила швея
— А с моим мужем вам все равно придется драться, добавила лебядь.
Лицедей озирался.
— С тремя сразу. Но почему
— Потому что вы, я повторяю, сказал щеголь, посеяли раздор в нашей среде благодаря тому духу двусмысленности и экивоков, который вы посеяли. Благодаря вашему лицемерию и игре. Но с нас этого довольно, понимаете.
Лицедей пожал плечами.
— Отлично, в таком случае мы будем драться. И драться сейчас же. Но говорить я не буду.
— Прекрасно, ответил щеголь. Я пошлю сейчас домой за пистолетами. Не надо ни промедления, ни формальностей. Женщины будут нашими секундантами. Согласны?
