Одновременно он решил отремонтировать грозившую обрушиться церковную колокольню и вычистить каменное ложе водоема, что на Плитах. К тому же он взял в привычку всякий раз, когда проезжал через селение, раздавать серебряные монеты в надежде, что тогда его появление станут встречать, приветствуя радостными кликами. Тщетно. Люди склонялись, чтобы подобрать монетку, но, выпрямившись, поворачивались к нему спиной.
Когда в первое воскресенье после того, как пришел к власти, Рукоз заявился в церковь, он считал себя вправе занять устланную коврами скамью, которая до сей поры предназначалась шейху. Но скамья исчезла. Ее убрали заботами кюре, каковой в тот день избрал темой для своей проповеди следующие слова Евангелия: «Ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие»[6].
В этом селении, где присвоение прозвища было равносильно второму крещению, проповедь сия мгновенно возымела последствие… но не то, какого можно было бы ожидать. Рукоза не прозвали «верблюдом» — слишком любили это животное, слишком большое уважение питали к его верности, выносливости, темпераменту, да и к его полезности тоже, а вот замок стали именовать «иглой», о чем я ранее уже упоминал.
То был всего-навсего первый камень настоящей лавины едких, часто жестоких анекдотов.
Вот один из них, который в качестве примера и теперь еще охотно пересказывает Джебраил: «Некий поселянин пришел к Рукозу, умоляя на один день одолжить ему его портрет. Бывший управитель был польщен тем сильнее, что проситель объяснил: при помощи этого портрета он быстро станет зажиточным.
— Каким же образом?
— Я его повешу на стену, люди из селения сразу сбегутся, а я их заставлю платить.
— Платить? За что?
— За оскорбление три пиастра, за плевок — шесть».
Доведенный до отчаяния всеми этими напраслинами, которые исхитрялись выдумывать ему в пику, Рукоз в конце концов отреагировал таким потешным манером, что это, бесспорно, принесло ему больше вреда, чем все насмешки хулителей. Он дал себя убедить, что эти байки не рождаются самопроизвольно, а заговорщики якобы каждый вечер собираются в некоем доме, чтобы измыслить очередную, ту, что завтра станет всеобщим достоянием. И среди этих злодеев присутствует переодетый английский шпион. Хведжа поручил своим людям заполонить и обшарить все селение, но любой ценой обнаружить «мастерскую анекдотов»!
Я бы поклялся, что это не более чем одна из многочисленных побасенок, сочиненных его врагами, хотя, разумеется, самая правдоподобная из них, если бы Надир, которого мудрено заподозрить во враждебности к Рукозу, не упомянул об этом случае как о неопровержимом факте.
«Своим потворством они превратили шейха в капризного тирана, а его преемника свели с ума своей враждебностью.
Он хотел одного: понравиться им и заслужить прощение, он бы все свое состояние раздал, только бы услышать из их уст слова благодарности.
Кончилось тем, что однажды ночью он, напившись пьян, стал метаться по селению в поисках мастерской анекдотов, а вслед ему из всех неосвещенных домов неслись взрывы хохота.
Я покинул селение, чтобы не смеяться с ними вместе их смехом, но настал день, когда мне было суждено заплакать их слезами».
И правда: в отношении людей моего селения к их правителям всегда присутствовало что-то, сбивающее с толку. Чью-то власть они почитали естественной и уместной, чью-то — нет. Толкуя о том, что шейх был законным предводителем, а Рукоз узурпатором, мы только запутали бы вопрос. Не сама по себе продолжительность правления была порукой его законности в глазах моих односельчан, и не в том дело, что они отвергали любые новшества. Но касательно шейха у них было чувство, что он принадлежит им, действует исходя из их желаний, как представитель их страхов и обид, взамен понуждая их терпеть его собственные. Тогда как его соперник повиновался пашам, офицерам, эмиру… Рукоз мог бы раздать им хоть все свое добро. Те же пальцы, что взяли даровую монету, тотчас сложились бы в оскорбительную для дарителя комбинацию.
К тому же бывший управитель подтверждал их самые худшие подозрения. Разве его хозяева не затем повысили его в должности, чтобы он служил им послушнее, чем шейх? Дав ему три жалкие недели отсрочки, эти, если можно так выразиться, заимодавцы пришли к нему сообщить, что пора платить по векселям.
Шейх не пожелал выступить против Сахлейна, Рукоз обещал это сделать — вот Адиль-эфенди и явился с требованием, чтобы он сдержал обещание. Новый хозяин Кфарийабды тогда еще не успел утратить всякую надежду очаровать своих подчиненных и понимал, что, предложив им пойти войной на соседнее селение, дискредитирует себя на веки вечные. Поэтому между ним и офицером произошел следующий обмен отнюдь не любезностями:
— Я еще только начал прибирать к рукам эти земли, подождите, пока моя власть окрепнет! — взмолился Рукоз.
— Твоя власть — это мы!
— В селениях Горного края, если уж начнут сводить счеты, это продолжается из поколения в поколение, ничем не остановишь…
Тут офицер прервал его фразой, которую слово в слово запечатлело честное перо монаха Элиаса:
— Если я и заговариваю с содержателем дома терпимости, то не затем же, чтобы выслушивать разглагольствования о достоинствах девичьей чистоты!
И затем добавил:
— Завтра на рассвете я прибуду сюда с моими людьми. Мы даже не станем пить у тебя кофе. Ты будешь ждать нас снаружи с теми из поселян, кого сможешь привлечь к делу. Мы их пересчитаем, потом решим твою судьбу.
О том, что за сим последовало, «Хроника» повествует так:
«На заре того всеми проклятого дня Адиль-эфенди явился в селение с сорока всадниками, а пехотинцев при нем было еще втрое больше. Они поднялись к замку, где посреди двора их ожидал Рукоз. Его окружали люди из его стражи, тридцать всадников с новенькими ружьями.
Офицер сказал: „Этих я знаю, а где остальные?“.
Тогда Рукоз указал на десятерых (имена шести из них приводятся тут же…), которых ему удалось собрать, соблазнив денежной наградой.
„Значит, это все, что может дать ваше селение, известное своей воинской доблестью?“ — удивился офицер.
И он поклялся принять меры, как только будет покончено с жителями Сахлейна. Потом скомандовал своим солдатам двинуться вперед через сосновый лес, а людям Рукоза следовать за ними.
Ворвавшись в названное селение, они без труда разоружили стражу Саид-бея, убив при этом восемь человек, потом вошли в его замок и дали волю мечам. Владетель Сахлейна получил страшный удар по голове и спустя три дня умер. Его старший сын Кохтан был избит и брошен, поскольку его приняли за мертвеца, но он, как мы увидим впоследствии, выживет. Само селение разграбили, всех там встреченных мужчин убили, женщин обесчестили. Потом насчитали двадцать шесть покойников, как христиан, так и друзов, ибо Саид-бей, будучи человеком доброй воли, тех и этих любил равно, да примет Господь его душу, а кто повинен в раздоре, да будут прокляты на веки вечные».
Рассказывают, что на обратном пути Рукоз якобы снова поделился с офицером своими сомнениями:
— То, что мы сотворили, обернется пожаром, который будет тлеть в Горном крае еще лет сто.
На что его собеседник будто бы ответил:
— Все вы здесь не более чем скорпионы двух пород, и если вы перекусаете друг друга до последнего, мир от этого не обеднеет, совсем напротив.
А потом еще добавил:
— Не будь у нас на пути этого чертова Горного края, наш паша уже сегодня был бы султаном в Истанбуле.
— Такой день настанет, если то будет угодно Господу.
Но Господу, по всей видимости, это было не угодно — или больше не угодно. Чего офицер не мог не сознавать, и разочарование, прозвучавшее в его тоне, как нельзя больше обеспокоило Рукоза. Отец Асмы был готов служить армии оккупантов, но при условии, что победа будет за ней. Если завтра египтяне уберутся вон из Горного края, Адиль-эфенди получит обратно свое место правителя Газы или там Асуана, а он-то, Рукоз? Что будет с ним? В тот день он осознал, что слишком далеко зашел, особенно с этим набегом на Сахлейн, вот уж чего ему никогда не простят.
Как бы то ни было, теперь ему надо было поддерживать добрые отношения со своими покровителями.
— Нынче вечером, Адиль-эфенди, я устрою в замке пир, чтобы отпраздновать победу и почтить ваших людей, которые все как один так доблестно сражались…
— Чтобы мои солдаты перепились и их можно было легко истребить!
— Боже сохрани! Кто осмелится напасть на них?
— Если ты дашь хотя бы одному из моих людей хоть одну каплю арака, я велю тебя вздернуть, как предателя.
— Эфенди, я думал, что мы добрые друзья!
— У меня больше нет времени для дружбы. К тому же у нас никогда не было друзей в этом вашем Горном крае. Ни люди, ни животные, ни деревья, ни скалы к нам не добры. Все враждебно, все нас подстерегает… А теперь послушай меня хорошенько, Рукоз! Я офицер, и я знаю только два слова: «повиновение» или «смерть». Которое из двух выберешь?
