— Если ты дашь хотя бы одному из моих людей хоть одну каплю арака, я велю тебя вздернуть, как предателя.
— Эфенди, я думал, что мы добрые друзья!
— У меня больше нет времени для дружбы. К тому же у нас никогда не было друзей в этом вашем Горном крае. Ни люди, ни животные, ни деревья, ни скалы к нам не добры. Все враждебно, все нас подстерегает… А теперь послушай меня хорошенько, Рукоз! Я офицер, и я знаю только два слова: «повиновение» или «смерть». Которое из двух выберешь?
— Приказывай, я повинуюсь.
— Нынче вечером люди будут отдыхать. В палатках, поодаль от селения. А завтра мы разоружим всех его жителей, дом за Домом.
— Эти люди не желают вам зла.
— Говорю тебе, это скорпионы, и я не буду спокоен, не убедившись, что они лишены и жала, и яда. В каждом доме ты найдешь и конфискуешь оружие.
— А если его там нет?
— Наш паша сказал, что в этом Горном крае не найдется ни одного дома, где не было бы огнестрельного оружия. Не намекаешь ли ты, что он солгал?
— Нет, конечно, он сказал правду.
На следующее утро, на рассвете, люди Рукоза под весьма бдительным надзором солдат Адиля-эфенди приступили к обыску домов селения. Первым был дом брадобрея Руфаила, расположенный по соседству с Плитами.
Когда в его дверь постучались и потребовали, чтобы он сдал оружие, брадобрей сделал вид, что позабавлен:
— У меня нет другого оружия, кроме моих бритв, я могу принести вам одну из них.
Люди Рукоза хотели войти в дом, чтобы все там обшарить, но их господин, который держался рядом с египетским офицером, подозвал Руфаила, чтобы потолковать с ним. Их окружил народ, люди были повсюду — смотрели из окон, сидели на крышах, настороженно приглядываясь и навострив уши. Рукоз заговорил громким голосом:
— Руфаил, я знаю, что у тебя есть ружье, ступай-ка поищи его, не то раскаешься.
Брадобрей отвечал:
— Я тебе клянусь землей, укрывающей гроб моей матери, что в этом доме оружия нет. Твои люди могут все обыскать.
— Если они примутся обыскивать, они не оставят камня на камне ни от твоего дома, ни от твоей лавочки. Они станут рыться под деревьями твоего сада и под хвостом у твоего петуха. А также и под юбкой у твоей жены. Ты меня понял или хочешь увидеть все это собственными глазами?
Теперь брадобрей перепугался.
— И ты думаешь, что я допущу, чтобы все это случилось, только бы сохранить ружье, которым я и пользоваться-то не умею? Нет у меня никакого оружия, могилой матери клянусь, чем еще мне поклясться, чтобы вы мне поверили?
— Наш господин египетский паша сказал: в каждом доме Предгорья имеется ружье. Думаешь, он соврал?
— Боже меня сохрани! Если он так говорит, это, само собой, правда.
— Тогда послушай меня. Мы сейчас продолжим наши поиски, а к тебе заглянем через четверть часа, чтобы у тебя было время подумать.
Тот все не понимал. Тогда Рукоз сказал громко, чтобы все соседи могли воспользоваться его советом:
— Если у тебя нет ружья, купи его и сдай, тогда мы оставим тебя в покое.
Все вокруг захохотали, мужчины вполголоса, женщины более дерзко, звонко, но Рукоз в ответ только усмехнулся. У него, как говорили в селении, была «оборвана жилка приличия». Один из его подручных, подойдя к брадобрею, предложил продать свое ружье. Двести пиастров.
— Только дай его мне незаряженным, — бросил Руфаил. — Чтобы не было искушения пальнуть в кого-нибудь!
Брадобрей зашел в дом. И вернулся с требуемой суммой, высыпал горку монет. Продавец дал ему ружье подержать, пока пересчитает деньги. Потом кивнул, забрал ружье назад и провозгласил:
— Вот и славно, мы изъяли оружие из этого дома!
Разоружение поселян оказалось таким доходным дельцем, что в последующие дни подобные поборы были затеяны и в соседних селениях, а также в Дайруне, у наиболее зажиточных торговцев.
Тем не менее кое-кто из поселян не желал отдавать ни свое оружие, ни денежки. Таких прозвали ферари, непокорными, а день, когда, проведав, что обыски начнутся со стороны Плит, они с ружьями, саблями и запасом съестного скрылись в чащобах лесистых холмов, оставив дома только женщин, калек и мальчиков младше девяти лет, тот день стали называть йом-эль-ферари.
Сколько их было? Из самой Кфарийабды больше шестидесяти человек да столько же с соседних хуторков. Вскоре они наткнулись на тех, кто еще раньше бежал из Сахлейна (некоторые скрывались уже очень давно); за следующие дни подоспели другие: из Дайруна и прилегающих земель. Они условились помогать друг другу, но предводители у всех были разные, и каждый из беглецов держался своего.
В те дни подобные явления стали происходить в разных уголках Горного края. Не все повстанцы ушли из дома при одинаковых обстоятельствах, но причины, побудившие их к этому, были сопоставимы: гнет, вызванный присутствием египетских войск, поборы, насильственная вербовка в войска, разоружение местных жителей.
К восставшим, как заведено, вскорости нашли дорогу английские и оттоманские агенты, они их снабдили оружием, боеприпасами, деньгами и стали науськивать на солдат паши и его союзника эмира, желая подпортить жизнь этим последним. Они заверяли, что европейские державы не долго будут оставлять их один на один с египтянами.
Время от времени распространялись слухи о неминуемом прибытии английского флота. И повстанцы Горного края, исполнившись надежды, складывали руки козырьком, чтобы зорче вглядеться в морскую даль.
III
Таниос долгие месяцы не получал никаких вестей из селения, ни от тюремщиков его, ни от бунтарей. Но события, потрясающие Левант, незамедлительно давали пищу разговорам в Лондоне, в Париже, в Вене, равно как в Каире и Истанбуле. А также, само собой, и в Фамагусте, на постоялом дворе, на торговых улочках, в кафе у грека. Решающее сражение, по-видимому, уже началось, притом, как и предсказывал лорд Понсонби, разворачивалось оно именно в Предгорье. Равно как и на запертом им Побережье, между Библом и Тиром.
Европейские державы наконец решились послать свою артиллерию и войска, чтобы положить предел притязаниям вице-короля Египта, чью армию постоянно изводили сотни повстанческих банд.
Молодой человек прекрасно знал, на чьей стороне его симпатии. В иные дни его охватывало желание пересечь пролив, раздобыть себе оружие и ввязаться в драку вместе с повстанцами. Против египтян? В глубине души он прежде всего желал бороться с эмиром. С тем, чьи посланцы обманули Гериоса, чтобы предать его казни. Фахима и Селима, вот кого ему особенно хотелось бы держать на мушке своего ружья. Да, об этом он грезил в своих снах. И сжимал кулаки. Тогда образ повешенного Гериоса снова представал перед его взором. Сон оборачивался кошмаром пробуждения, отвращение превозмогало ярость. И борьбы он жаждал с каждым днем все меньше. Уже ни о чем не думал, кроме одного: уехать. В противоположном направлении. На запад. В Геную, Марсель, Бристоль. И еще того дальше, в Америку.
Меж двух миров, Таниос? Вернее сказать, меж двух путей отмщения. Одна месть — кровная, другая — презрение. Раздираемый надвое, он оставался где был — в Фамагусте, подле Тамар. Их мечтания сплетались между собой, как их тела. Тамар, его подруга по заблуждению, его чужеземная сестра.
И в то же время он не переставал жадно ожидать возвращения преподобного Столтона. Но весточка пришла только в начале лета, принес ее мистер Овсепян, сообщивший, что пастор непременно заедет мимоходом на Кипр, чтобы повидать его. Три месяца спустя он и впрямь прибыл на остров. В Лимасол. Таниос; предупрежденный переводчиком, поспешил туда же и ждал его. Это было 15 октября 1840 года, три недели спустя Таниос-кишк станет героем легенды. Актером короткой драмы, действующим лицом тайны.
Сначала они вновь обрели друг друга в Лимасоле, в огромном поместье на морском берегу, резиденции британского негоцианта. Если посмотреть со стороны, оазис покоя. Но внутри кипучая суета, настоящий проходной двор. Моряки, офицеры в двурогих шляпах и треуголках, оружие, сапоги, бутылки со спиртным. Припомнив некоторые английские пьесы, читанные прежде, Таниос почувствовал себя так, будто забрел по ошибке в театральные кулисы в самый разгар репетиции.
Его проводили в кабинет, прокуренный, но укромный. Там был пастор в компании еще шестерых субъектов, сидевших вокруг овального стола. Все были одеты по-европейски, хотя один из них, по всей видимости, являлся высокопоставленным турком. Таниос немедленно сообразил, что все это эмиссары мировых держав.
Столтон вскочил с места, подбежал к нему и по-отечески расцеловал. Дипломаты ограничились тем, что приветствовали вновь прибывшего едва заметным кивком и продолжили беседу, причем голоса их стали потише, а дымные клубы, что они выпускали из своих трубок, погуще. Исключение составлял лишь один: он поднялся с места и, широко улыбаясь, протянул руку.
