— Ну, и уезжай! Езжай куда хочешь… Катись! Не могу больше… Всю душу ты мне истерзал! Как заноза в сердце… Что же мне делать, господи? Как мне забыть его? Как…
Камера разворачивается и видит рядом Родиона. Его глаза, полные боли, тоски, обиды, любви, надежды. Он берет Наталью в охапку, прижимает к груди. Все на свете можно преодолеть, если любишь по-настоящему, а не на словах. Дело только во времени. И в крепости твоего сердца…
Для того, чтобы Родион вернулся, чтобы случился такой финал, Яне надо показать, что Наталья не снежная королева. Просто жизнь приучила ее быть снежной королевой, скрывать чувства…
Если так сыграть сцену — роль в кармане! Потом можно быть любой.
Но Яне не нравится текст.
— Володь, давай сократим, — просит. — Или как-то переделаем? Ну, что это — «Как заноза в сердце…»? А «Душу истерзал…» — тебе это нравится?
Володя нервничает. Через сорок минут свет уйдет, а площадка не готова.
— Так нельзя работать! — возмущается. — Сложнейшая сцена! Почему в конце дня? Я не сниму ее сегодня!
Оператор предлагает снять со стедикама, одним планом. Мы с Яной проходим текст. Неудобные с ее точки зрения реплики выкидываем. Времени на подробный разбор и репетиции нет.
Начинаем снимать. Убеждая Родиона остаться, Наталья такая, какой ее уже не раз видел зритель на протяжении прошедших серий — взволнованная, эмоциональная, искренняя, текут слезы… Да, текут, но и в других сценах они у нее точно так же текли — Яна здорово умеет в кадре плакать, мы это давно заметили. Температура этого всего — 37.6, максимум 38.5. А по-моему, должно быть 40, или какая там верхняя допустимая граница, после которой взрывается мозг?! При ее градусе оправдать возвращение Родиона можно лишь тем, что Родион безумно любит Наталью, и ему лишь нужен повод, чтобы остаться. И Наталья великодушно этот повод дает…
Витя, разве евреи бывают шизофрениками?
Первый день земля подернута снежной пылью. Это еще не снег — предснежье. Автомобильная дорога черная и сырая. В синей дымке сумерек все вокруг кажется немного фантастическим. Сворачиваем с Брестского тракта, проезжаем через перелесок, оказываемся у ворот лечебно-терапевтического корпуса. Вспоминаю фильм «Пролетая над гнездом кукушки» — герою казалось, что после тюрьмы он попал на курорт.
Переодеваюсь, гримируюсь, поднимаюсь по лестнице на четвертый этаж, в 17-е отделение. Там реальные больные. Пахнет, как в плохих столовых лет сто назад. К этому запаху примешивается запахи туалета и лекарств.
— Витя, я тебе удивляюсь, разве евреи бывают шизофрениками? — ворчит полная седенькая медсестра, ведя больного по коридору в туалет. Ему не больше тридцати пяти. Приятное лицо. В черных волосах ни одного седого волоса. Немного похож на моего одноклассника Мишу Гольдштейна. Я не видел Мишу с третьего класса, когда его перевели в другую школу. До этого мы дружили и какое-то время сидели за одной партой, пока из-за бесконечных совместных шалостей нас не рассадили. Мне становится грустно. Как будто этот парень и есть мой друг Миша. Успокаиваю себя мыслью, что такие, как мы с Мишей, редко сходят с ума. Наша специализация — с ума сводить. Под прикрытием шапки-невидимки я заходил к Гольдштейну на страничку в «Одноклассниках». Судя по фотографиям, у реального Миши все тип-топ.
Витю потряхивает. Он задает медсестре вопросы, каждый из которых замыкается на вопрос «Почему?». Похоже на «У попа была собака…» Снова вспоминаю моего друга Мишу. И сомневаюсь в Витиной болезни. В школе Миша великолепно умел симулировать. Если ему надо было прогулять контрольный урок, он за считанные минуты умудрялся взвинтить температуру, и ему давали освобождение. Уж не знаю, в чем был секрет — в уникальных способностях нагреваться или в каком-то хитром трюке с градусником, но Миша всегда ускользал от расплаты! Может, и этот Витя — такой? В духе времени развел кого-нибудь на миллионы долларов, и теперь прячется здесь, пережидая? Он же еврей, а евреи шизофрениками не бывают. И не надо штудировать больничные истории, собирать статистику — достаточно поверить на слово. Вера в том и заключается, что не требует доказательств. Кстати, библию тоже написали евреи…
Снимаем в коридоре. Больных развели по палатам. Им интересно — выглядывают в двери, застекленные ударостойким стеклом. У некоторых чудные, искореженные неправильной внутренней работой души лица. Я сталкиваюсь с ними взглядом, стараюсь не отводить глаза. Так иногда смотришь в глаза собаке. В них застыло энергичное выражение, наводящее на целый ряд вопросов. Но что именно она хочет сказать, не понимаешь. И знаешь, может броситься — надо быть настороже.
За больными следит санитар — мужчина под шестьдесят, почему-то без бровей, но с длинными сальными волосами. Он сидит в коридоре, у стены, на старом, выкрашенном белой краской стуле, и смотрит на происходящее глазами человека, которому минуту назад без наркоза отрезали палец. Может, когда-то он сам проходил здесь лечение, а потом притворился здоровым и был зачислен в штат? Страшно попасть к такому в лапы — его взгляд обещает долгую и мучительную борьбу за исцеление.
Атмосфера морального нездоровья витает в воздухе. Впечатление усиливают антивирусные маски — их сегодня раздали в съемочной группе из-за страха перед эпидемией свиного гриппа. Теперь вокруг одни глаза. Концентрируешь на них внимание, не отвлекаясь на рты, носы, подбородки, и с ужасом обнаруживаешь, что почти у каждого в глазах безумство. Ну, и чем они отличаются от больных?
Володя подводит меня к одной из палат.
— Думаешь, психи, представляющие себя кем-то, существуют только в анекдотах? — доверительно спрашивает, беря под руку. — Видишь того, на койке у окна. Он считает себя Юрием Гагариным. Бывший военный летчик, есть боевые награды. Помешался после авиакатастрофы, в которой, единственный, выжил. А тот, справа, что сидит и, как ни в чем не бывало, читает журнал, уверен, что в годы Великой Отечественной войны был разведчиком…
— Ему же нет и тридцати?
— О чем я тебе и говорю…
В комнате, где режиссерские мониторы, на стене рукописный плакат — огромное лицо. Одна половина здоровая, живая, другая — маска, с черной прорехой вместо глаза. «Следите за своим психическим здоровьем, не допускайте нервных перегрузок, большинство наших проблем разрешаются без нашего участия… — написано внизу. — Общайтесь со здоровыми людьми, не бойтесь делиться проблемами с окружающими — многие из них переживали психологические трудности и справились. Больше бывайте на свежем воздухе…» Неплохо было бы в массовом порядке пропагандировать психически здоровый образ жизни. Мозг — заповедная территория. Что там и как, никто до конца не знает. Казалось бы, здесь, в палатах, находятся физически здоровые люди. Почти все. А в головах что-то не так, что-то сломалось…
От этих мыслей мне не по себе. Беру у одного из наших журнал «Максим», сажусь в кресло, углубляюсь в разглядывание полуголых теток. Они теперь моя защита от искривленного пространства реальности. И лекарство. Вдруг понимаю, не только здесь, но и там, в здоровом мире, я защищаюсь от агрессии среды красивыми девушками. Я давно не обращаю внимание, что кто-то рядом ищет и находит любовь — мне не до этого! Я никого не ищу, но спасаюсь от разрушительного воздействия информационного поля, в которое вынужден быть погруженным. А еще я знаю, что женщина для мужчины — величайший источник силы, но если не знать, как им пользоваться, он может тебя уничтожить…
Дежурного санитара играет Юра. Ему не больше пятидесяти. У него нездоровое круглое лицо. И живые детские глаза, ясные, голубые, с черными ресницами, наполнены светом. У Юры год назад был инсульт. А ему отыгрывать, что его бьют пистолетом по шее, падать.
Володя беспокоится.
— Ты в порядке, Юра? Не случится новый инсульт?
— Нет, нет, ничего, — радостно отвечает Юра и продолжает старательно репетировать.
В таком деле важнее не то, как партнер играет удар (хотя и это, конечно, важно), а как ты этот удар отыгрываешь. Движением тела, лицом… У Юры не получается. Он падает с улыбкой. Может, он и не улыбается. Но у него лицо такое. Невинное. А невинность в наше время воспринимается почти, как улыбка. Если бы мне предложили сыграть святого, я построил бы роль на улыбке… Показываю Юре, как лучше отыгрывать, и что делать с лицом…
…Увлекаясь всеми этими играми «с погружением», не играю ли я с огнем? Я ведь почти как эти бедолаги у бронированных стеклянных дверей: не притворяюсь кем-то, не пытаюсь кого-то изображать, а жонглирую верой, что я — это кто-то другой, и мне интересно отыскивать этого кого-то в себе… А вдруг однажды занырну так глубоко, что не смогу вернуться? Мне нужен конец веревки, как у водолазов, чтобы успеть дернуть, если что, и чтобы был кто-то, кто бы держал в руке другой конец, страховал и, в случае чего, помог мне вернуться назад!
