— Пожалуйста.
В тире уже было тесно. Желающие пострелять, глядя на Узлова, подтрунивали над инструктором:
— Дядя Кузя, кричи караул. Это грабеж!
Инструктор, на сорочке которого не осталось ни одной пуговицы,, тряс головой, кидался под полку, выпивал стакан морсу, шептал мокрыми губами:
— Пожалуйста.
Когда же оголились полки с призами, инструктор погладил волосатую грудь, устало прошептал:
— Тир закрыт, граждане, — и, не теряя достоинства инструктора стрелкового дела, которое он, видимо, все же любил, начал жать руки ракетчикам: — Молодцы, поздравляю... Очистили нас, метко стреляете.
И вдруг предложил оформить дипломы на получение разрядов по стрелковому спорту. Но Узлов отказался. Большую часть взятых призов он вернул дяде Кузе, и тот, удивленный поступком веселого офицера, объявил:
— Граждане, не расходитесь: тир продолжает боевую работу.
В аллее-тупичке никого не было. Они сели на скамейку. Узлов раскрыл коробку: в ней оказались не туфли, а дешевенькие босоножки на резиновой подошве. Некоторое время он смотрел на них молча, гадая, куда их деть. Катюше дарить стыдно. Ему стало смешно и оттого, что напугали «хозяина» тира, и оттого, что в коробке оказались босоножки-уродцы.
— Посмотри, Мишель, какая дрянь...
— Черт-те что, — посочувствовал Малко, все еше осуждая ребяческий поступок Узлова. Ему вообще было непонятно поведение Узлова: сняли с Доски отличников фотокарточку, лишили звания передовика, а он и в ус не дует, с солдатами ходит в городское увольнение, балагурит с подчиненными, как равный с равными.
— Видал, как мои ребята стреляют! Приятное с полезным сочетаем. Хорошо отдохнули, потренировались, — сказал Узлов. Он поставил коробку с босоножками на соседнюю скамейку: — Пусть другие носят. — Достал кошелек и начал считать деньги. Помахал купюрами: — Хватит на приличные туфли. Сейчас пойду и куплю. Ей надо тридцать шестой размер. — Его лицо то делалось серьезным, то вдруг озарялось внутренним смехом. — А все же, как женятся люди? — сказал он, снимая фуражку и шевеля пятерней густое волосы. — Понимаешь, Мишель, никто не знает. Спросил у замполита, а он мне: что я вам — поп! Может, ты знаешь? — опять открыл кошелек. — На шпильках купить или чешские на низком? Пожалуй, куплю на меху, зима не за горами. Катюша будет довольна... Ну что ты мне хотел сказать?
Малко плохо слушал Узлова. Он не сразу отозвался, лишь повернулся к нему лицом и некоторое время изучающе смотрел на Дмитрия, разминая сигарету пальцами. «Поймет ли? Какой-то разбросанный, несерьезный», — подумал Малко. Прямо начать разговор у него смелости не хватило. Он начал издалека.
— Черт-те что! — произнес он полюбившееся в последнее время выражение. Узлов насторожился. — Послушай, послушай, Дима, потрясающая история... Был у нас в Подольске один умница. Гроссумница! Потом выяснилось черт-те что! В глаза говорил одно, за глаза другое, чернил людей. У капитана Рыбина спрашивал: «Алеша, ты скажи, друг ты мне или нет?» Рыбин — душа человек, работяга, отвечал: «Разве о дружбе спрашивают! Ее чувствуют, понимают без слов, как любовь!» Черт-те что.
В друзья ломился, а потом бах Рыбину под ребро. Случилось так, что он, этот гроссумница, однажды остался за начальника. В это время приехал в часть инструктор политотдела факты собирать для доклада. «Рыбин? Ни рыба ни мясо. Полная инертность в общественной работе. Ни разу не выступал перед солдатами», — так и сказал инструктору а капитане Рыбине. А самому Рыбину другое: «Алеша, с партийным начальством провентилировал, буду тебя выдвигать в состав партбюро». Во как закрутил! Докладчик Рыбина по yxyl У Алешки пот по лбу потек. Глазами моргает и смотрит на гроссумницу: «Как же так, а?» Гроссумница шепчет Рыбину: «Ты сам не оправдывайся, я реабилитирую, самому тебе неудобно, народ не поймет». Гроссумница на собрании не выступил. Раскрутили катушку в обратном направлении, оказалось: все это он делал, чтобы самому выдвинуться. Что ты скажешь о таком человеке?
— Не верю, — отмахнулся Узлов. — чепуха, такого карьериста сразу бы раскусили.
— Да-а, был такой. Дима, был. Очень хорошо знаю этого человека. — Малко поднялся, закурил. Дмитрий, заметив, как трясутся у него руки, сказал:
— Артист ты, Мишель, здорово разыгрываешь...
— Разыгрываю?! — Малко оглянулся вокруг: поблизости по-прежнему никого не было. — Я тебе сейчас такое скажу. — Он вновь оглянулся, лицо его побледнело: — Это я дал тебе «подножку» там, на полигоне...
— Какую «подножку»? Не понимаю.
— Рядовой Гросулов мог бы вполне уложиться в норматив, но я ему подсказал иной порядок работы... Понял теперь?
— Как это так? Шутишь! — Узлов для чего-то сходил за коробкой с босоножками, потом опять положил их на прежнее место. — Артист! Не верю. — Дмитрия охватила тревога, холодок прокатился по всему телу. Он вскрикнул:
— Шутишь?!
— Нет...
— Скажи, что шутишь! — закричал еще громче. — Скажи, иначе мы будем драться! Сейчас, немедленно. — И, видя, что Малко сник, съежился, будто и впрямь приготовился принять удары, поверил. — И зачем ты мне это сказал? Зачем? Лучше было бы, если бы ты носил свою подлость при себе, до конца...
— Многие уже знают. — признался Малко.
— А если бы не знали, мог бы ты признаться? — Узлов приблизился вплотную. Малко отступил. — Вижу, не смог бы! Трус!..
— Днма!
— Молчи, трус...
— Дима, я не трус...
Узлов засучил рукава.
— Ах, ты не трус, защищайся! — Он весь напружинился, приготовился к бою, но лишь заскрипел зубами: — Эх ты, пакостник! — И, резко повернувшись, зашагал к выходу.
«Может, разыграл меня?» — вдруг усомнился Узлов. Он начал ругать себя за горячность, за то, что назвал Малко трусом. Оглянулся: Михаил стоял на месте. «Ну, конечно, разыграл». И оттого, что пришел к такому выводу, почувствовал, как отхлынул прилив гнева.
Он повернулся к старшему лейтенанту, сказал:
— Мишель, брось ты чудить. Не дразни меня. Характер у меня неровный, сам знаешь: с пол-оборота завожусь. Извини...
Малко приподнял голову: глаза его были подернуты дымкой.
— Извини, — повторил Узлов.
— Это правда, Дмитрий.
— Хватит, ну хватит шутить.
— Интересный ты человек, Дмитрий! Смотришь на жизнь, как на икону. Завидую! Для тебя все люди хорошие, святые...
Узлов рассмеялся:
— Что ты говоришь, Мишель!.. Я рос без родителей, всяких людей видел: и хороших, и плохих, и добрых, и злых. И сам я не такой, каким меня рисуешь... Правда, армия меня здорово обтесала, теперь я гладенький, умненький. На жизнь смотрю, как на жизнь, а не как на игру... Не люблю, когда люди играют, спектакль разыгрывают... Перевоплощение — отличная игрушка на сцене, в театре, кино, но не в жизни... Понял? Давай в открытую говорить: что ты мне хотел сказать?
— Я уже сказал, Дмитрий...
— Нет, без игры скажи.
— Ты не веришь? Только ты один можешь смягчить мою вину... Представляешь, как закрутится все это? Партбюро, партийное собрание, совещание офицерского состава... Важно, как ты отнесешься ко мне. Моя судьба в твоих руках.
Узлов вздрогнул: «Кажется, игры нет, он говорит правду». Леденящим голосом он спросил:
— А капитан Рыбин как отнесся? Неужели о себе рассказывал? Скажи, о себе? — и, поняв. что это так и есть, крикнул: — Вон ты какой!
— Не простишь? — сказал Малко.
Узлова будто током ударило.
— Разве это изменит суть дела? Я могу простить, но это ничего не изменит, не изменит, — повторил Узлов и, заметив в конце аллеи своих солдат, окликнул:
— Ребята! Я сейчас! — Он хотел что-то сказать Малко, но лишь махнул рукой и побежал.
V«На этот раз не обойдет, заглянет и к нам черная тварь». — вслушиваясь в сильные порывы ветра, рассуждал Водолазов. Признаки песчаной бури наметились еще вчера. И хотя она теперь была не так страшна (хлеба поднялись на метр, и из трубочек выглядывали колосья), Михаил Сергеевич опасался града: пролетит черная пыль, а вслед, как раньше бывало, бог весть откуда, придут взлохмаченные облака с белым отливом, полыхнет жирная молния, ударят раскаты грома и начнется сечь, иногда с голубиное яйцо градины падают...
Сон был тревожный: едва смежив веки, тотчас просыпался. Потом, где-то за полночь, поднялся с постели, накинув армейскую плащ-накидку, вышел на крыльцо.
Ветер как будто слабел, но был еще крепок. Тонкий серпик луны никак не мог зацепиться за верхушку высокого дерева: лохматая голова кружилась в лихой пляске, и серпик то и дело соскальзывал с веток, вспархивал и вновь опускался, но не падал, а, казалось, болтался, будто привязанный невидимой веревкой к чему-то там, в темном и мглистом бездонье.
В соседнем дворе горласто пропел петух. Серпик луны, скользнув вниз, скрылся в набежавшем облаке. Потянуло сыростью, и Водолазов облегченно вздохнул: кажется, пройдет стороной.
Кто-то стучал в ворота. Михаил Сергеевич отозвался:
— Не заперты, входите.
