Робер Андре - Дитя-зеркало

Тем не менее я не раз отважусь пройти вброд по этому проливу, честно говоря, абсолютно безопасному, потому что совсем рядом находится скалистый островок, где посетителю уготован в бесчисленных естественных садках огромный выбор самых разных созданий, чуть ли не всё, что еще не загрязненное и не ограбленное море может предложить любопытствующему мальчишке. Как же они были тогда чисты, эти внутренние воды, и дно каждого маленького водоема было окрашено в свой собственный цвет, вода отражала то сероватую синеву скал, то зеленые и коричневые краски водорослей, то охряную желтизну песка, который служил жилищем хитрому крабу, или плоской пугливой рыбе, или рукастой морской звезде, непоседливым ракушкам, сиреневым студнеобразным медузам, и я без устали буду шарить по дну, ловить и забирать в плен всех этих тварей, а йотом снова выбрасывать свои находки в воду, за исключением самых редких из них, способных вызвать восхищение окружающих; такова была, например, странная рыбка с телом змеи и длинной заостренной головой: она вызывала в памяти образ гавиала из Ганга, а названия ее я не помню. Эти сокровища я хранил в ведерках, а удовлетворив свое рыбацкое тщеславие, возвращал их, случалось, на другой день в родную стихию. Моя склонность к жестокости не пустила глубоких корней, и для меня невыносима была та смерть-разложение, на которую плен обрекал этих карликовых рыбок и моллюсков. Помню, часто я прекращал свои поиски, садился на обломок скалы, опускал ноги в воду и, чувствуя, что их щекочут стайки мальков, слушал, как шуршит ветер в араукариях на холме, слушал отдаленный рокот моря, сверкавшего на горизонте, а рядом со мной, в грудах морских водорослей, что-то булькало, капало и сочилось; мне казалось, что я бесконечно далек от настоящего, от повседневности, от родителей, ставших смутным воспоминанием, представлялось, что я сослан на пустынный остров, где я веду существование Робинзона; подобные фантазии осаждали меня еще до того, как я прочитал эту книгу, а когда я прочитаю ее, она лишь придаст моим грезам большую прочность и обстоятельность; я не устану украшать эту историю все новыми подробностями и эпизодами, и это поможет мне полнее вжиться в причудливый мир моих миражей. Здесь и коренится, я думаю, секрет этого бесподобного произведения, которое, что бы ни говорили, конечно, написано для детей. Но время чтения для меня еще не настало, у меня почти еще нет образцов для подражания, мое сознание еще лишено, если можно так выразиться, глубины и без всяких усилий отдается внешним впечатлениям — морщинам на скатерти вод, летящей чайке, скале, влажной полосе берега и всей громаде застывших волн, которые поднимаются из глубин и ждут своего часа, когда смогут наконец вернуться; мое сознание слито с морем, которое волнуется и сверкает вдали, прежде чем устремиться к берегу, чтобы вновь завладеть брошенным здесь добром, и скоро я научусь по частоте вспышек, зажигаемых солнцем на зыби, но усилению гула, который становится вдруг похож на тот отдаленный рокот, что слышен, если приложить к уху огромные экзотические раковины, стоявшие в те времена на комодах, — по этим приметам я научусь узнавать приближение мига, когда темно-синяя полоса разобьется на множество извивающихся щупалец, про чью коварную быстроту бабушка не устает мне твердить каждое утро, напоминая об ужасной участи зазевавшихся бедолаг, которых прилив застает врасплох; пора возвращаться на землю, которую принято называть твердой, возвращаться к обычной жизни, а мне так хочется еще хоть немного побыть здесь, хоть чуточку задержаться, перебирая эти не стоящие внимания мелочи! Но это доставляет мне такую радость, какую позже мне и самому будет уже не понять, а радость, право же, стоит того, чтобы я написал несколько этих, похожих на стоячие воды, страниц, которые надвигающийся прилив готов уже перелистнуть.

Пора, однако, спросить, как случилось, что мне позволяются все эти дерзости, все эти переходы вброд и прочие вылазки, которые предполагают свободу? Благодаря одному знакомству, благодаря моей первой дружбе.

Однажды утром, когда я сидел возле неизменно бдительной бабушки и возводил архитектурные сооружения из песка, к нам подошел мальчик, на вид чуть постарше меня. Он ел огромный ломоть хлеба с маслом. С большим интересом осмотрел он сидящую под зонтом и закутанную, точно мумия, бабушку. Потом стал изучать мои песочные замки, и в его взгляде я прочел то насмешливое и немного презрительное выражение, с каким местные жители всегда смотрели на приезжих курортников. Я изобразил полнейшее равнодушие и непринужденность и с видом старого землекопа продолжал трудиться над постройкой, которая совершенно меня не занимала и которую я делал из рук вон плохо, но взгляд его пробудил во мне горделивое чувство. Однако зритель был не из тех, кого легко обмануть. Сунув в рот остатки бутерброда и жуя с крестьянской медлительностью, он подтвердил истинность известной поговорки «Устами младенца глаголет истина» (что верно даже в тех случаях, когда уста эти набиты хлебом), заявив:

— Ты все делаешь по-дурацки.

Но сказано это было доброжелательно, так что нельзя было на него обижаться, да мне и не хотелось. Незнакомец пришелся мне по душе: этот маленький бретонец словно сошел с почтовой открытки, он был моего роста, но более коренастый, весь в веснушках, со светлыми волосами, с небольшими синими глазами и носом таких размеров и такой формы, которые стали знамениты благодаря красочным альбомам о приключениях маленькой простушки Бекасины; прошу у Бретани прощения, ибо она ненавидит это издание.

— Зачем ты это строишь? — спросил он, тыча пальцем в мой замок. — Все парижанки их строят,

Зачем, в самом деле? Сознаться, что я делаю это потому, что так принято, потому, что все говорят, будто, сидя на пляже, надо строить замки из песка? И тем самым признаться в том, что я неоригинален? И я с видом старого скептика отвечал, что меня это забавляет. Бретонец усмехнулся.

— Почему ты не строишь корабь? Произношение удивило меня.

— Ты хотел сказать «корабль»?

— Корабь — так все говорят.

Я, конечно, очень хотел бы построить корабь, но совершенно не знал, как это делается. Я чувствовал, что становлюсь смешон, но зловредность была совершенно чужда моему будущему другу, к тому же он, наверно, был рад случаю поучить «парижака», человека, как все парижане, невежественного.

— Давай сюда лопатку. Я тебя научу.

Счастливый том, что мне помогли выйти из затруднительного положения, я с готовностью протянул ему свой строительный инструмент. Мой учитель поплевал на ладони и принялся за работу с ловкостью и заразительным энтузиазмом. Не знаю, что считается самым трудным при возведении этих столь недолговечных произведений искусства; однажды мне довелось, по случаю конкурса, устроенного какой-то газетой, видеть, как юные мастера возводили с помощью родителей величественные готичес-кио сооружения; но корабь по-прежнему жив в моей па-мяти, и ничто не в силах его затмить. То был овал со срезанной стороной на месте кормы, с выемкой в корпусе между лавками для гребцов — ничего на первый взгляд сложного, но потом начались работы по оснастке, тут уж я совсем ничего не знал, и Андре ошеломил меня своей ученостью. Сын служащего береговой охраны, он не только знал бретонские слова, но и отлично разбирался в технической терминологии, мне и в голову не приходило, что эти поразительные знания связаны с прихотью судьбы, угораздившей его родиться именно в этом месте и в этой семье, я был проникнут восхищением, я обрел наконец наставника, меня буквально переполняет чувство признательности и любви… Отмечаю это потому, что та детская дружба стала для меня моделью других, довольно редких случаев дружбы, которые возникнут в последующие годы. Это была, так сказать, любовь с первого взгляда! Я отдаюсь своему увлечению всей душой, в нем бушует неистовство страсти, мне просто необходимо восхищаться своим избранником, просто необходимо, чтобы он в чем-то меня превосходил, чтобы я мог ему подражать. Я жажду образцов для подражания и не испытываю ни малейшего стыда от своего подчиненного положения, действительного или мнимого. Эта приниженность доставит мне немало горьких минут, ибо я не сумею скрыть, до какой степени нуждаюсь в своем друге, а он будет этим пользоваться и злоупотреблять.

Но все эти тонкости еще впереди, Андре совершенно лишен хитрости, свойственной детям в буржуазных семьях. Он принимает наши комплименты спокойно и просто; со словами: «Теперь сам будешь так делать» — он возвращает мне лопатку, после чего моя подозрительная бабушка подвергает его настоящему допросу, желая удостовериться, что перед нами не «негодяй», и он с охотой отвечает на все ее вопросы. Испытание он выдержал. Положение, занимаемое его отцом, производит на бабушку впечатление, о причине которого догадаться нетрудно: «Уж этот ребенок знает, чем может грозить море», — и после этой одобрительной фразы Андре отошел от нас, чтобы незамедлительно приступить к подрыву тех правил, на которых бабушка строит нашу с ней жизнь.