o:p /o:p
Возвращаться в пустую съемную квартиру не хотелось, и он решил проехаться в центр, до Тверской. o:p/
В длинном гулком подземном переходе ярко горели окна торговых палаток. Букеты цветов, сигареты, пирожки, бижутерия, музыкальные диски, красочные новенькие иконы, расписные платки, алые майки с изображениями серпа и молота, герба СССР и трехглавого профиля вождей мирового пролетариата и белые — с двуглавым орлом. Все это пестрело, предлагало себя и звало остановиться.
У выхода на улицу притулился книжный развал. Тихий старичок в перекошенных очках, стоптанных валенках, потертом драповом пальто и вязаном шарфе, несколько раз обмотанном вокруг шеи, переминался с ноги на ногу, заискивающе улыбаясь, когда кто-нибудь из прохожих задерживался перед его лотком. Книги были случайные и довольно потрепанные — детективы, приключенческие романы, несколько томов «Библиотеки поэта» и серии «Русская классика». Все аккуратно разложены рядами. Должно быть, на них возлагались большие надежды. Вадим перелистал томик Блока, от пожелтевших хрупких страниц пахло пылью и чужим неустроенным жильем. o:p/
o:p /o:p
Тверская сияла огнями. С витрин модных магазинов на прохожих надменно взирали бесстрастные, пугающе совершенные, с иголочки одетые манекены. За окнами ресторанов в приглушенном свете белели тугие крахмальные воротнички, холодно поблескивали ножи и вилки, мерцали бокалы с шампанским, и официанты, вооружившись карандашами и блокнотами, словно секретари-референты, склонялись над столиками. o:p/
И опять, как на эскалаторе, навстречу двигались бесчисленные глаза, носы, рты. Слепя фарами, проносились машины, и в них, искаженные бликующими стеклами, сидели все те же рты, носы, глаза…
У Елисеевского Вадим на секунду задержался. В двух шагах от входа, скорбно понурив голову, стоял на коленях мужчина средних лет в добротной коричневой кожаной куртке и просил на срочное леченье умирающей дочери — сложное латинское название ее болезни было крупными печатными буквами выведено черным жирным фломастером на небольшой картонке, висевшей у него на груди. Уже не первый год при любой погоде часами выстаивал он здесь в одной и той же позе, со склоненной головой. Ему часто и охотно подавали, и многие, как Вадим, по нескольку лет подряд.
o:p /o:p
На бульваре было тише и сумрачней. От земли тянуло сыростью и запахом прелой листвы, точно в грибном лесу. Редкие парочки сидели на скамейках обнявшись и целовались. В свете вечерних фонарей они походили на огромные живые иероглифы. Временами в глубине бульвара волчьим глазом вспыхивал красный огонек: кто-то одинокий задумчиво курил в темноте. Все это неуловимо, мучительно напоминало парк культуры и отдыха в его родном городе. o:p/
o:p /o:p
Он озяб и проголодался. С утра так ничего и не ел. o:p/
Он зашел в первое попавшееся кафе. Здесь было тепло, пахло выпечкой и кофе. В мягком электрическом свете плавал сизоватый сигаретный дым. Играла легкая музыка. Отовсюду слышались непринужденная болтовня, смех, звон бокалов, позвякивание ножей и вилок — совсем как в гостях на праздничном ужине.
Ладная, улыбчивая официантка, поводя тяжелыми бедрами, подошла к его столику, поменяла пепельницу, близко наклонясь полной грудью и нежным томным голосом, будто весь день только его и ждала, спросила: «Что желаете?»
o:p /o:p
На другой стороне улицы мертвенно синела неоновая вывеска стрипклуба, то и дело подмигивая кому-то в непроницаемой мглистой вышине. o:p/
Дюжий охранник, в своем тесном черном костюме похожий на школьника-переростка, с ленцой охлопал Вадима по карманам и посторонился, освобождая проход.
В полупустом зале гремела светомузыка. За барной стойкой что-то живо обсуждали трое плечистых бритоголовых парней, и складки на их мясистых затылках шевелились, словно гигантские распухшие губы. По гладкому помосту с вделанными в него хромированными шестами лениво расхаживала длинноногая девица в мини и просторной клетчатой рубашке без рукавов, завязанной узлом выше пупка. Пару раз, видимо разминаясь, она волнообразно изгибалась, повисала на шесте и высоко вскидывала точеную ногу. Еще две стриптизерши прохлаждались у стойки, по соседству с бритыми парнями. Для такого заведения было слишком рано.
Вадим сел за столик и заказал рюмку коньяка. Скоро внутри потеплело, и музыка уже не казалась такой невыносимо громкой. Зал постепенно заполнялся одинокими мужчинами с коньяком, водкой или пивом. Стриптизерши, скинув рубашки, стали активно примериваться к шестам. Им вяло аплодировали.
o:p /o:p
Между столиков шустро сновали вертлявые официантки, с показной легкостью удерживая одной рукой, на растопыренных пальцах, большие круглые подносы. В сторону сцены с мест что-то развязно кричали. Особо распалившиеся посетители терлись у самого подиума. Зал гудел, слепил огнями и тонул в густом сигаретном тумане. o:p/
Вадим не заметил, как она подсела. В дымном призрачно мерцающем свете софитов ее взбитые волосы и открытое платье с блестками попеременно окрашивались красным, зеленым, золотым. Черты лица были едва уловимы, словно отраженные в быстро бегущей воде. Она несмело улыбалась уголками губ и барабанила по столу острыми накладными ногтями, похожими на миндальные скорлупки.
Было шумно, и приходилось напрягать голос.
— Выпьешь чего-нибудь?
— Мохито! — мгновенно среагировала она, без усилия перекрикивая музыку.
Он поднял руку, тут же подбежала официантка. Он заказал мохито и еще коньяка.
— Ты чего такой смурной?
Он неопределенно пожал плечами.
— Проблемы? С женой или на работе? Сейчас у всех или с женой, или на работе. Не бери в голову. Пройдет.
Он кивнул, как бы нехотя соглашаясь.
— Был у меня один с проблемами. Все жаловался, про бизнес свой рассказывал, а как до дела доходило, у него ни тпру ни ну — не вставал в общем. Так он материл меня на чем свет и обзывал протухшей воблой. Случалось, и поколачивал. Но ничего, зато платил хорошо. А ты чем занимаешься? o:p/
— В журнале работаю, для путешественников.
— Нормально! Небось во всех странах побывал и знаменитостей разных знаешь?
Вадим не ответил и одним глотком допил свой коньяк.
— У меня тоже был один известный — экстрасенс. Такой забавный... Предсказал мне любовь до гроба и кучу денег. И по руке гадать научил.
Она потянулась к Вадиму через стол, повернула его руку ладонью вверх и стала внимательно изучать.
— Ничего так не вижу.
Обошла столик и по-хозяйски уселась к нему на колени.
— Вот смотри: это линия жизни, она у тебя длинная, дотянешь до старческого маразма. Это — линия любви, тоже длинная. И бугорок Венеры ничего себе. В общем, расстраиваться тебе не с чего. Ну, что тут еще… Крестики разные, треугольнички, не помню, что они означают. Да и какая разница. o:p/
Он с волнением чувствовал тяжесть и тепло ее узких крепких бедер, вдыхал сладковатый горчащий запах кожи.
Чертя ногтем указательного пальца по его ладони, она непоседливо ерзала и то и дело сползала с колен, цепляясь острыми высокими шпильками за его джинсы. Он притянул ее к себе. Она замолчала, обхватила его за шею и горячо задышала в ухо:
— Все грустишь? Это ничего… Я люблю грустных. Они ласковые. Хочешь, поедем ко мне? Да не пугайся, я же сказала: ты мне нравишься. Можно просто так, за полцены.
o:p /o:p
Они долго колесили по ночной Москве. По набережной Москвы-реки — в замогильной, отливающей глянцем воде криво отражались башни Кремля, арки мостов и похожие на лисьи хвосты рыжие огни фонарей. По Садовому кольцу, напоминающему огромную цирковую арену, где все куда-то неслось на бешеной скорости, словно только ночью и начиналась здесь настоящая жизнь. По притихшим улицам и безлюдным переулкам. Пока не очутились в глухом спальном районе, застроенном коробками однотипных домов, будто сложенных из детских кубиков. Сотнями бессонных окон они обреченно глядели в темноту. o:p/
В такси его немного развезло. Перед глазами вспыхивали протуберанцы, летали мушки. Из динамиков магнитолы наглый хрипловатый голос орал о том, что все хорошо и будет еще лучше. От кислого запаха прокуренного салона и приторного аромата духов слегка мутило. Зачем он здесь, промозглой осенней ночью, в чужом, чуждом городе, в такси, с этой незнакомой девицей? Он уткнулся ей в плечо, торопливо шепча что-то горестное и бессвязное, обнял за шею, как ребенок, который просится на руки, зажмурился, подбородок дрогнул, и, словно захлебываясь, он сдавленно зарыдал. o:p/
Она гладила его по голове, по мокрой щетинистой щеке, приговаривая: «Ну чего ты так расстраиваешься, дурачок, не надо. Все образуется. Вот увидишь». И целовала в макушку.
o:p /o:p
Когда они зашли к ней, он сразу потянул ее в комнату. Неловко, грубо стащил с нее платье, порвав бретельку, и с силой бросил на кровать. o:p/
