— Красивая… Такая красивая… Нравится тебе песенка? — девушка кивнула на другой берег. — Слышишь, о чем поется? Жизни слишком много, она с кровью по венам несется… Много ее, много жизни… Слишком много.
— Ну ты, девочка-припевочка, ты пьяная совсем или что? — Маша все истеричнее рылась в карманах, пытаясь найти сигареты. Ей не стоялось на ногах, слезная струйка обожгла левую щеку. — Давай греби обратно, на свой берег, пускай разотрут тебя твои мужички, и водки своей глотни сразу, а то простудишься… Запоют твои придатки, как малые ребятки…
Личико девочки осветилось радостной улыбкой. Кажется, она не слышала того, о чем говорила Маша. Просто отреагировала на рифму.
— Ребятки-присядки… Курочка-снегурочка… — радостно и тихо пробормотала она.
Резко темнело, и наконец Маша нашла сигареты, выудила одну из пачки, руки сильно дрожали, чуть не сломала ее по случайности, затем принялась также истерично искать зажигалку.
Девочка продолжала спокойно сидеть на дереве, глядя на Машу с любопытством и с какой-то почти неприличной, почти вызывающей нежностью.
Голова у Маши кружилась все сильнее, и хотя губы неизвестной девушки скрыла тьма, Маше мучительно захотелось слиться с ней в долгом поцелуе.
— Хочешь, поцелуемся? — вдруг спросила она вслух и тут же застонала от удивления, что так внезапно сорвалось с ее губ это предложение.
Девочка засмеялась тихо и ласково и в полутьме кивнула.
— Поцелуемся-помилуемся… — произнесла она тихо. — Измаемся-искупаемся…
Маша сделала несколько шагов к ней, ей казалось, она сейчас упадет, ноги увязали в мокрой глине, и дерево, на котором сидела девочка, словно бы раздвоилось. Маша невероятным усилием воли удержала себя от чего-то непонятного, что она называла «обмороком», но, возможно, это грозило надвинуться какое-то забытье или состояние лунатика. В этот момент рука ее наконец нащупала зажигалку в тесном кармане, она механически поднесла ее к сигарете, вспыхнул длинный огонек — и отразился узким пламенем в ярко-зеленых, блестящих глазах девочки.
— Огонек! У тебя огонек! — восторженным шепотом крикнула она и протянула к огню руку, потом стремительно отдернула, то ли обожглась, то ли испугалась — и одним движением соскользнула в воду. Раздался всплеск, и все исчезло.
— Где ты? Вернись… Ты что? — растерянно позвала Маша, но никто не откликнулся.
— Уплыла куда-то… — подумала Маша изумленно. Она глубже зашла в чавкающую глину прибрежья, всматриваясь в потемневшую реку, но ничего не было видно, только мужики все орали на другом берегу, подпевая уже не Роби Вильямсу, а Юрию Антонову.
Маше страстно захотелось сбросить с себя одежду и кинуться в реку, в погоне за неведомой купальщицей, но она подавила в себе этот порыв.
Она вернулась на дачу. Все еще сидели в сауне. Маша быстро прошла в гараж, села в автомобиль и очень скоро была на другом берегу реки. Она увидела там пьяные рожи в отсветах костров, увидела одиноко танцующую тетку в черной куртке с капюшоном, увидела парочку, бесстыдно занимающуюся сексом в распахнутом во все стороны автомобиле — были открыты все дверцы, багажник и даже капот, словно автомобиль «вскрылся» от распирающей его изнутри страсти, увидела черную собаку, которая вышла из воды и тут же превратилась в спиральный фонтан, одарив окрестность веером холодных брызг. Маша заглянула в лицо танцующей тетке, в лицо девушки в машине, искусавшей свои губы в оргазме, в лица пьяных и даже в лицо собаки — но ни в этих лицах и нигде на том берегу не нашла она девушки, которая сидела на дереве.
Ее била нервная дрожь, когда она снова вернулась на дачу.
— Ты в трипе? — спросил ее Колян, которого она встретила на веранде. — У тебя зрачки во все глаза, как у Незнайки на Луне.
— А, что?.. Нет… А где все? — сбивчиво ответила Маша, проходя мимо него.
— В сауне сидим, чай пьем, ганджу курим, — ответил Колян, откидывая назад свои длинные, светлые, мокрые волосы с распаренного лица, одновременно посвежевшего и повзрослевшего после баньки.
— Да… Я тоже… Не остыли еще? — невнятно спросила Маша — то ли про банные угли, то ли про гостей.
Она быстро прошла в сауну, срывая на ходу одежду и бросая ее где попало, и только в парной, вытянувшись на горячей деревянной полке, она вдруг почувствовала покой и счастье… За закрытыми веками ее сразу же вспыхнули травянистые девичьи глаза, глядящие так дико и так ласково, с такой прохладной негой, с такой холодной бездонной любовью.
Этой ночью ей приснился сон, в котором она снова увидела ту девушку. Сон был пугающе реальным, включающим в себя даже запахи — запахи огромного заброшенного дворца. Во сне она лежала на огромной альковной кровати в ветхой, но роскошной комнате. Вокруг были потрескавшиеся зеленые стены, усеянные золотыми амурами, фавнами, львятами — все было оплетено паутиной и запорошено тонкой пылью. Рядом с ней лежала девушка с реки, они лежали полусплетясь, словно бы изможденные чем-то, и прямо в ухо Маши лился шелестящий шепот, тихий, то плачущий, то смеющийся голосок:
— Жила я во времена злого царя Ивана, и была я доченька боярская, кровинушка царская, боярышня нежная, в холе да в неге взрощенная. Батюшку моего в остроге сгноили за вольное слово, матушку мою в монастырь запекли, как в пирог, за семь сдобных замков, за семь мучных врат, а ко мне, сиротинушке, князь посватался, князь ни князь — молодая мразь, из опричников, царский пес шелудивый. Я ему: «Не видать тебе, черная кость, боярской дочки! Хоть ты всю завали жемчугами да соболями! Желаю в монастырь идти». Схватили насильно и обвенчали здесь недалеко, в Городках. А я, как свадьбу стали играть, улучила минутку, как женишок мой со товарищи во хмелю были, так к реке: «Прими меня реченька, холодная да свободная, заступница за девичью красу!» И с головой в воду. С тех пор я свободна, танцую и играю в водах, и нет надо мной власти.
Шепоток прервался, замялся, потом снова полился:
— Здесь, на месте твоего дома, родненькая, другая дача стояла — с башенкой и с овальным оконцем, и с верандочкой многоцветной. Там, за этим оконцем, моя детская светелка была… Отец мой был советский министр, но его расстреляли по приказу Сталина, злого царя, мать моя в лагерях сгинула, а ко мне, сироте, посватался молодой полковник НКВД, из тех, что моих родителей сгубили. Принудили меня, но я улучила момент — и в речку с головой. В реченьку-овеченьку. В мою реченьку родную. В речь мою родную…
Речь ее прервалась, она засмеялась и вроде бы заплакала.
— Вот и ты, Аленушка, в такие же путы попалась, в путы путные, в путы беспутные. Здесь все домики-то на кровушках, да на слезоньках. Сколько таких, как мы, девиц ясных, здесь полегло да попадало — не счесть. Кто в канавах ржавой водичкой захлебнулся по-окрест дорожек петлистых, кто прыгал по весне через костер да и растаял. Кто в печке пирожками лежал, кто в тюрьме дрожал, кто сам на себя рученьки наложил, а кого добры молодцы ухайдокали да убаюкали — кого ядом извели, кого злой песенкой, кого заклятием, кого наветом… Повсюду здесь косточки девичьи хрустят — и в земле, и в бревнах, и в лесочке хрустят, и во всей еде. Муженек твой, опричник молодой, статный да знатный, оборотень-вурдалак лютый, сынок злого колдуна. Выходит он поутру из терема своего высокого, на нем кафтан атласный, золотой нитью шитый, парчовым кушаком подпоясанный, на поясе сабля турецкая, шапка белым соболем оторочена, сапожки алые да удалые, а за голенищем — нож острый, от крови девичьей аж запекся и почернел весь. Выходит он, а ему доезжачие, да стремянные, да сокольничие, да шуты его гороховые подносят любезное души его угощение — золотую тарелку. На той золотой тарелке головка девичья лежит, отрубленная. Личико белое, ни кровинки, а с головки волосы золотые тянутся и текут, длинные-предлинные, шелковистые, как до самого Галицкого княжества, вот какие длинные, и длиннее — до самого царства Итиль, дорогами вьются-льются, да лесами пробираются, да по горам стелются, по холмам струятся, и доходят до городов басурманских и накрывают их собой, как сетью золотой, и сквозь них золотой свет сеется на молящихся и торгующих басурман… И доходят до самого синего моря, до батюшки пенного прибоя, и говорят: «Здравствуй, Батюшка Пенный Прибой! Здравствуй, Матушка Синее море! Мы — златые волосы Царь-Девицы, Красы Ясной, Царевны Прекрасной Аленушки, предательски загубленной на кровавой Руси, псам злого царя брошенной на растерзание… Тело мое белое растерзала свора черная, все доезжачие, да сокольничие, да стремянные, да шуты гороховые, по клочку унесли и в норы свои запрятали, а князю молодому, муженьку моему ненаглядному, голову мою подносят на золотой тарелке, он целует меня в уста мои и спрашивает меня о чем-то, все спрашивает да расспрашивает, а я отвечаю, сквозь сон глубокий, сквозь забытье мое отвечаю ему, потому как не могу не ответить, ведь мы с ним муж с женой венчанные, перед алтарем святым клялись вместе быть на земле и в небесах, и только про воду не клялись, и потому я в море ухожу, в море синее, в море пустынное. Примите меня, Батюшка Пенный Прибой! Примите меня, Матушка Синее Море! Проводите меня к самому Царю-Океану, к самому Глубокому Престолу. Поклонюсь ему в ноги, по целую ступени коралловые Глубочайшего Престола и скажу ему: Царское твое величество, Царь-Океан! Пожалей дочь боярскую, кровинушку царскую! Закрыто для меня небо, закрыта и земля — небо клятвой святой опечатано, земля заклятьем злым заворожена. Прими меня к себе, Царь-Океан, и сделай меня русалкой. Потому как я на Руси родилась, и все мы, русские девушки, и так русалки. Не могу к Христу-Богу за спасением, бо я клятве брачной изменила, не хочу к Сатане льстивому, а хочу и могу к тебе в услужение, Батюшка Царь-Океан». Отвечает Царь-Океан: «Не горюй, красна-девица, Господь наш Христос милостив, все мое царство под Его благословением. Он послал к нам с небес Водяного Архангела (о котором тем, кто на суше живет, знать неповадно), и тот воздвиг в самом глубоком месте Храм Божий, Храм великолепный, где все, такие, как ты, и все, такие, как я, можем Богу молиться, и причащаться Святых Даров, и получать отпущение грехов. Я же в том Храме первосвященник, и патриарх, и помазанник Божий на все морское царство. Идем же в Храм, который называется „Море“, так же, как храм Соломона в Святой Земле, где проповедовал Спаситель, и там я освобожу тебя властью, мне Богом данной, от клятвы, что дала ты на суше, и обвенчаю тебя с одним из моих сыновей прекрасных, царевичей морских, а у меня сыновей триста шестьдесят шесть тысяч, и станешь ты царевной морской и будешь мне как родная дочь». И мы пришли во Храм «Море», Великий Подводный Собор, в Храм Хлябей, и там очистили воды соленые душу мою и тело, и дошли воды до дна души моей, и сделалась я русалочкой безгрешной и благословенной, царевной моря и женой царевича морского… И сподобилась я великой чести — видела я самого Водяного Архангела, и припадала целованием к его сверкающему плавнику. Великий Водяной Архангел Левиафаниил имеет тело гигантское, голова его размером с гору, а свет от его святой головы освещает Донную Пустыню, и Донный Лес, и Донные Горы, и Донные Озера (потому что внутри моря есть свои озера, их называют «вторые озера»), и он почивает на ложе из водорослей, и его окружают сотни и тысячи водяных ангелов, которые денно и нощно поют ему Великую Безмолвную Песню Соли и Йода. И сказали мне водяные ангелы, святой Дельфин и святая Морская Звезда: «Дочь боярская, царевна морская, подплыви к краешку рта Великого Архангела, туда, где краешек рта его заворачивается в спираль и образует Великий Завиток — Левиафаниил будет говорить с тобой из средоточия этого Завитка». Я подплыла к огромному Завитку, который был Правым Уголком Рта Великого Архангела, и из центра этого Завитка слышен был голос, мягкий и глубокий, как синий бездонный ил: «Свято, свято Великое Море! Свят, свят Великий Океан! Здесь смываются и отпускаются все грехи, и сонмы блаженных бродят по полям и лугам, дремлют в гротах и играют на подводных вершинах. Радуйся, русская русалка, теперь ты дочь этих блаженных краев. Голова твоя увенчана венцом из морских раковин и жемчугов, тебе не нужны царские одежды, потому что ты прекрасна в наготе своей, и тело твое подобно морскому цветку, но ты должна службу сослужить нашему Морскому Царству. От века заповедал нам Бог: не смешивайте кровь воды с кровью земли. Но отец твоего земного мужа, опричника-князя, могучий злой колдун, затеял убить наше Царство, разрушить его святость. Он высасывает черную кровь земли, добывает из нее силы и свет, а остатки сбрасывает в море… От этого меркнет святость наших краев. Сынок же его, опричник-вурдалак, заполучил себе новую невесту, девицу ясную, такую, как ты. И когда она спит, он все у нее спрашивает, а она отвечает во сне, не может не отвечать, и так он все выведывает про наше царство, и отцу своему, злому колдуну, рассказывает о наших сокровищных тайнах, откуда, где и как течет кровь земли».
