Ознакомительная версия.
…Микаэл имел одну слабость. Вернее, слабостей у него было, конечно, больше, и среди них встречались как относительно безвредные, так и довольно опасные, но отказаться от этой он никогда и не помышлял. Эта слабость была не только безвредной, она была совершенно безобидной, да и слабостью-то могла считаться с большой натяжкой. Микаэл очень любил пить гранатовый сок. Азербайджанского производства. Непременно азербайджанского, никакого другого он не признавал. Считал, что сок граната обновляет кровь, оздоравливает и вообще чрезвычайно полезен. Купить такой сок в Лондоне и вообще в Англии было невозможно, поэтому Микаэлу завозили его самолетом. Несколько поставок в год. Сок разливали в литровые стеклянные бутылки и упаковывали в ящички по шесть штук. Бутылки производились там же, в солнечном Азербайджане, на стекольном заводе в славном городке Али-Байрамлы. Затем их поставляли на линию по розливу, пропаривали, наполняли соком, закупоривали винтовой крышкой и пластиковой пленкой для пущей герметичности. При открытии каждая бутылка должна была издавать легкий вакуумный хлопок.
В то утро Микаэл, как обычно, достал из холодильника закупоренную бутылку, встряхнул ее, поставил на стол. Провернул крышку, раздался контрольный звук, и в этот момент тончайший, острый, словно иголка, кусок стекла, полоска, отколовшаяся от горлышка, опустилась на дно бутылки. Микаэл налил себе полный высокий стакан и собирался было сделать первый глоток, как вдруг его отвлек телефон. Он поставил стакан обратно, стал разговаривать и темпераментно жестикулировать, как это принято, пожалуй, у всех без исключения кавказцев. В очередной раз взмахнув рукой, он сбил стакан и выругался. Хотел позвать прислугу, но передумал. Поднял с пола стакан (тот чудом остался цел) и вновь наполнил его из бутылки. Полоска стекла из бутылки перекочевала в стакан вместе с соком. Телефонный разговор носил нервный характер, и в горле у Микаэла пересохло. Поэтому он выпил весь сок, залпом.
Острая стеклянная полоска впилась ему в горло, и Микаэл не сразу понял, что мешает ему нормально дышать. У него еще был шанс, он мог покашлять, тогда стекло наверняка вылетело бы, но Микаэл сглотнул, после чего стеклянная полоска еще основательнее застряла в гортани. Он схватился за горло, надавил, и все его большое, грузное тело прошил заряд боли. Микаэл вдруг понял, что произошло. Он схватил бутылку, увидел выщербину на горлышке и почувствовал, как спину мгновенно покрыл холодный пот. Больше всего Микаэл боялся вот такой вот внезапной смерти. Учитывая характер его занятий, у него были веские причины опасаться за свою жизнь. Микаэл был уверен в своей охране, в том, что здесь, в культурной европейской стране, с ним ничего не может случиться. Он прогадал.
Автомобиль реанимации приехал за ним очень быстро. К тому времени Микаэла перенесли в кабинет, уложили на диван, и он чувствовал на губах соленую кровь. Свою кровь. Это вселяло в него настоящий ужас, его колотил озноб, артериальное давление зашкаливало, сердце молотило, как бешеное, не справляясь с количеством адреналина в крови. Врач, осмотревший его, лишь успокоительно улыбнулся: «Перестаньте волноваться, сэр. От этого не умирают. Вас ожидает легкая операция, ничего серьезного, прогноз благоприятен». В госпитале Святого Варфоломея его довольно неторопливо доставили в операционную. Рекомендация врача «Скорой помощи» оказалась пустой и страшной. Рентген показал, что тонкая стеклянная игла, вызвав обширное внутреннее кровотечение, попала в артерию и неумолимо продвигается к головному мозгу. Врачи боролись за жизнь Микаэла четыре с половиной часа. Они ничего не смогли сделать.
В больницу примчались прекрасные ингушки и в волнении заламывали руки. Им было отчего волноваться: дядя завещал каждой по миллиарду.
Хромой Микаэл умер на операционном столе, когда часы Большого Бена пробили три пополудни. С последним ударом его душа полетела к тамбуру, где ждали ее четверо бесов, похожих друг на друга как две капли воды. Трое гримасничали, один был деловит и немногословен. Он говорил еще тогда, когда рождался этот мир. Он устал говорить.
Ненавижу кладбища, что, в общем, объяснимо. Негоже это нормальному человеку – испытывать к такому месту что-то сродни симпатии. Хотя некоторых, говорят, тянет. Видимо, тех, кто совершенно не знает, что такое смерть. Никогда не видел ее, кроме как в кино. Или в больнице. Мне же пришлось хоронить множество разных людей, и всякий раз, вне зависимости от того, кто именно уходил в последний путь, это был хороший и достойный человек. Человек, который сделал в моей жизни какую-то особую отметку. Солдат я хоронил, сверхсрочников. Музыкантов. Писателей. Поэтов. Друзей и вообще людей близких. Но вот не сподобил меня Всевышний похоронить мою Олю. Мою, именно мою. Моя она, несмотря на то что она со мной сделала. Я, стоя сейчас возле ее надгробия на кладбище Вест-Норвуд, думал о том, что я так и не смог возненавидеть ее. Какие теперь счеты между нами, Оля?
Здесь, в Лондоне, у нее был друг. Один шотландец благородной крови по имени Джон Кэмпбелл. Шотландцу было за шестьдесят, был он крепок, словно черные горы Форт-Вильям, и придерживался старомодных взглядов на отношения мужчины и женщины. Олю он любил платонически, а она держалась подле него. Шотландец ввел ее в общество, закрытое для любого эмигранта. Высший истеблишмент Глазго и Данди, сливки Думбартона и Эдинбурга. Мир, закрытый почти для всех и жалко пародируемый светскими сходками нуворишей дворовой породы. Европейская аристократия, ведущая свой род от дворян Валуа и Ланкастеров, Макалистеров, Мальборо и Макартуров. От черных венецианских гвельфов. От прусских баронов. Вот с кем была знакома моя бывшая жена благодаря своему престарелому другу – потомку великого клана Кэмпбеллов, основавших в замшелые времена город, который так с тех пор и называется – Кэмпбелл-Таун. Деньги этого по-настоящему высшего общества, намоленные его поколениями, формировали финансовую систему мира, образовывали основу самого понятия элиты и делали человека, попавшего в этот круг, вхожим в любые двери. Оля, сама того не зная, угодила к Феликсу под колпак именно по причине своего увлечения аристократическими вечеринками. Даже приблизиться к этой сияющей вершине Феликс никогда бы не смог, но жаждал заполучить надежного информатора в среде настоящей элиты. Он встретился с Олей, сделал ей предложение, она со смехом послала его ко всем чертям. Сытая женская беззаботность: она чувствовала себя в абсолютной безопасности среди сияния бриллиантов высшего общества. Пусть бриллианты эти и покоились на дряблых шеях, оттягивали мочки ушей, слышащих с каждым годом все хуже. Загорелый аристократ казался бессмертным, как сама Европа, пережившая все шторма этого мира. То, что случилось после, привело Ольгу сюда, на Вест-Норвудское кладбище. Воистину сэр Кэмпбелл сделал для нее все что мог, похоронив ее в своей фамильной усыпальнице. Моя жена нашла свой покой под куполом склепа – маленькой копии романского храма с портиком и колоннами. Вход в склеп охранял грустный ангел с зеленым лицом. Он сложил руки на груди и смотрел вдаль. Я постоял немного возле склепа, где обрел свой последний кров дорогой мой человек. Та, с которой у нас ничего не вышло. Женщина, предавшая, но любимая, перед страшной смертью которой все прочее померкло. И, несмотря на то что все точки между нами были давно проставлены, у меня все же осталось кое-что для нее. Последнее слово. Этакая вербальная, нигде не начертанная эпитафия, возникший ниоткуда, сам по себе, белый стих:
Когда-нибудь потом, далеко отсюда, там, где ничего нет – только бесконечность и рай, мы с тобой, сидя на облаке, с каким же кайфом вспомним все любови, увлечения, страдания. Да! Да… Вот только скуку себе не простим, и трусость – за все, что не сбылось.
Я поднял воротник куртки и побрел к выходу. Не люблю я кладбища все-таки.
– Паша, прости, что я спрашиваю. Ты любил ее?
Вопрос попал в меня метров с десяти. Небольшое расстояние, если мерить с помощью пистолетного выстрела. Вика шла за мной, не решаясь приблизиться. Она привела меня сюда, обо всем рассказала и, сдается мне, слышала, о чем я беседовал с зеленолицым ангелом.
– Почему ты спрашиваешь? – Я повернулся, она несмело подошла и остановилась в полуметре.
– А ты разве не понимаешь? – Она улыбнулась. – Мне не безразличен твой ответ. Хочу знать, насколько ты…
– Круглый дурак?
– Да нет, я не это хотела сказать. Насколько ты, ну… великодушен, что ли? Мне это совсем не безразлично, понимаешь? Сможешь ли ты простить меня? Ведь это я…
– Вика, заткнись, – я спохватился, видя, как она побледнела, и губы ее обиженно задрожали. Так не сыграешь.
Подошел, сгреб ее в охапку, поцеловал в лоб, в эти дрожащие губы.
– Ну, прости меня. Я вовсе не хотел сказать, что с такими, как ты, можно поступать так, как мышеловка поступает с мышкой. Безнаказанно ломать хребет за кусок сыра.
Ознакомительная версия.
