— Четвертое общежитие, комната сто двадцать два.
— Довезу, — ответил уже без улыбки Васильев, и они перешли в теплую «Волгу». Начальник стройки смотрел на столбы плотины… стоп, вон там — между столбами тридцать девятой и тридцать седьмой секции — нужно будет «задраить окна», залепить бетоном, укрепить железом. Но как после паводка? Рвать взрывчаткой? Тоже непродумано, товарищ Васильев. Как рвать, если там придется позже устанавливать затворы для регулирования сброса воды? Значит, надо аккуратно закрыть и аккуратно открыть? Как? Черт знаете как.
Среди ночи вновь грянул длинными трелями междугородный звонок.
«Господи! Что-нибудь с Хрустовым случилось?!» Я схватил трубку.
— Родион Михайлович, привет! — услышал я густой бас Ильи. — НТВ смотрите?
— Нет, а что там?
— Папу показывают. Уже почти минуту!
— Спасибо! — Я бросил трубку и включил телевизор. Экран медленно загорелся, я увидел бородатого, с запавшими глазами Хрустова, который лежал на наклонной больничной койке, ожесточенно глядя в потолок, вытянувшись, как пролетарский писатель Николай Островский, автор книги «Как закалялась сталь».
— Нет, — хрипло буркнул он, видимо, отвечая на некий вопрос корреспондента. — Я отказываю в доверии и этому правительству, и этому президенту.
На экране тут же появился грузный лысый дядька с гуцульскими усами, в белой рубашке. Он сидел за столом и смеялся.
— Подумаешь, трепло, вечный бузотер отказывает нашему лидеру! Неплохой был когда-то парень, да свобода его испортила! «Я, я, я!..»
— Таково мнение знатного строителя в прошлом, Героя социалистического труда Андрея Валевахи, ныне — мэра города Виры, — сказал в заключение беседы корреспондент телеканала, бесстрастно глядя в глаза миллионам телезрителей.
(Продолжение летописи Л.Н.Хрустова.)Девушка, наконец, замолчала. Она, конечно, почувствовала, несмотря на смех начальника: его мучают невеселые мысли. Впрочем, Васильев был бы не против, если бы она продолжала тараторить прелестные глупости, но гостья уставилась в чернильные сумерки и смаргивала слезы, уже предвкушая встречу с несчастной сестрой.
Возле женского общежития Васильев помог ей выйти из машины, по-восточному приложил руку к сердцу и повернул в Управление.
«Все-таки приятно, когда рядом с тобой побудет хоть минуту молоденькая, ясная девушка. У нее свои страсти… рада шуткам, над которыми мы уже не смеемся, читает взахлеб книги, которые мы уже не читаем… Надо бы в Москву позвонить, Валентине… Не хочется. На душе лягушки-квакушки».
Медленно поднявшись на второй этаж, по пути в свой кабинет, Васильев остановился перед дверью Титова — сквозь щель над полом лился электрический свет. Васильев заглянул в кабинет — Титов и Понькин, оба бледные, как заговорщики, разом от стола оглянулись.
— Товарищи, я просто так.
Отпер свою дверь, женщин в приемной уже не было, однако Васильева дожидался еще неостывший чайник, на тарелке лежали бутерброды с колбасой. Альберт Алексеевич сел здесь же и поужинать, потом, подумав, что если коллеги вдруг выглянут и увидят его здесь за одинокой и скудной трапезой, начнут куда-нибудь приглашать, — забрал чайник, бутерброды и ушел к себе.
Не чувствуя ни вкуса, ни радости, поел, закрыл глаза. Клочками света лезли в мозг воспоминания прожитого дня и прожитой жизни. Одно с другим путалось. Белая панама и тонкие руки больной матери… с шишечками на локтях… резиновые костюмы водолазов с лягушечьими лапками застывающего на них льда…
Позвонил в штаб. Трубку снял Помешалов.
— Это я. Просьба — чтобы никто больше не лазил. Ясно? Туровскому привет. — «Это чтобы не обижали парня». — Завтра лечу в верховья. Хочу снег посмотреть.
— Насчет паводка?
— Йес, сэр. А вы тут, надеюсь, сутки без меня продержитесь… — И добавил, чтобы еще более смягчить тревогу. — Потом все расскажете, как Штирлиц Борману.
— По’нято! — засмеялся новый начальник штаба. — «Понято» — это так говорит, Альберт Алексеевич, один фотокор…
— Не тот ли самый сукин сын, что писал про розовый город палаток?
— Он самый.
— Надо немедленно изобрести специальный орден для таких журналистов. Из свинца вырезать, что ли. В виде коровьего языка… хотя зачем обижать корову? Она в Индии в положении царицы мира…
…Васильев высадился из вертолета у Красных скал, договорился с летчиками, что они заберут его завтра утром здесь или — к вечеру — выше по Зинтату. Он разожжет костер и постреляет красными ракетами.
Альберт Алексеевич заскользил на лыжах по жестким весенним сугробам к охотничьим избушкам. Он здесь уже бывал осенью, сразу после перекрытия, когда скромно праздновали победу. В одном зимовье живет знакомый старичок, отец бригадира Майнашева. Но избушка оказалась пуста, в ней давно никого не было. На дощатом столе лежала записка, нацарапанная карандашом: «ЗАБОЛЕЛ УШЕЛ ПАРТИЗАНСКОЕ». Партизанское — село в доброй сотне километров…
Васильев заглянул в другие постройки — там и вовсе не пахло жилым духом. Вернувшись в майнашевские стены, уже собрался растапливать печь, но услышал вдалеке выстрелы. Быстро нацепил лыжи и побежал в ту сторону, и, кажется, заблудился — попал в бурелом, а потом в еловое раменье, где тишина и мрак. Ели во все стороны одни и те же — одинаковые, а залезть на смолистое дерево не залезешь — из глубоких сугробов торчат гибкими макушками.
Альберт Алексеевич ничего в жизни не боялся, только жалел потерянное время. Он умеет и костер распалить, положив два бревна рядом, чтобы до утра тлели… умеет и шатер из веток соорудить… но ему очень сейчас хотелось к людям, которые живут совсем другими интересами, нежели он, начальник стройки. Васильев выстрелил вверх из обоих стволов. И услышал ответные выстрелы.
Он побрел на звук и спустился в лог, здесь, под снегом, скорее всего протекает ручей. Увидел избенку в сосняке, над трубой вьется вкусный дым, а возле избенки стоит двубородый дед, с выдающимися к тому же усами.
— Здрасъте! — закричал весело Альберт Алексеевич. — Чужих пускаете?
Старик внимательно всмотрелся в лицо Васильева и, сутулясь, побрел в избу. Васильев зашел следом, поставил на стол бутылку водки и стал разуваться.
Здесь было очень тепло, над головой — на жердях — сохли портки, унты, валенки, темные полотенца, скрутившиеся от жара.
Старик не был глухим — он оказался углублен в свои мысли. Но это не сразу дошло до Васильева. Счастливый от того, что попал в столь гостеприимный дом, начальник стройки сразу представился:
— Васильев, друг Майнашева. Альберт Алексеевич.
Охотника Майнашева старик знал.
— А я — Степан Аполлонович.
«Какое дивное отчество!» — отметил Васильев. Старик тем временем кивнул на столик у окна, пригласил ужинать. На большой фанерке, многажды скобленой, лежала распластанная розовая рыба, в старой, фарфоровой тарелке с отбитым краем поблескивали горкой грибы. Бородач выпил треть полстакана, через минуту ухмыльнулся, разглядывая гостя, потом снова посуровел и таким оставался все время.
— Брусничку вот… — пробормотал, наконец, старик. — Благолепная.
— Спасибо.
А потом и разговор завязался.
— Ходил я в город… пельсию просил…
— Ну, дали?
— Васька, говорю, получает… а мы с ним годки.
— Ну, и как?
— Пришел туда, ружье в колидоре поставил, сам выглядаю — не умыкнет кто. А девки смешливые… в кишочках у них чешется… смеются да смеются.
— А чего они смеялись?
— Да сначала над именем.
— А что ж в нем смешного? Разве что отчество их удивило.
— Нет, имя. В бумагах-то у меня Стакан Аполлонович.
— Стакан?!
— Когда переписывали в деревне, пашпорт выдавали, паренек дурашливый попался… взял да вписал Стакан. Батя у меня сильно пил. Ну, Стакан и Стакан. Был у нас и Трактор Иваныч Кашинов… Я опосля менять ходил, не поменяли. Ну, ладно. Смеются и смеются. Потом допрос устроили откеда? где воевал? Я им: ходили, говорю, по Зинтату… на лошадях карабкались… командир у меня был — Селезнев Мишка… сабля с золотой ручкой… рубали головы басурманам.
— И что девушки? — Васильев ел соленые маслятки, размером с маленькую пуговку или даже капсюль. — Что они?
— Хихикают! «Ишшо! Ишшо!» Я им ишшо! Ачинск, говорю, брали… поезд с золотом везли. А они хихикают.
— Что же они хихикают над бедным стариком?
— Спроси их! Ходил я за пельсией, ходил. А толку?
— Что они сказали-то?
— «Дедушка… так ты же не на нашей стороне воевал-то! Ты же с белыми был! Кто же тебе пельсию даст?» Я говорю: не знаю я… где был, там и воевал… У Васьки вон пельсия есть, вместе воевали… и у Сереги Матвеева… А у меня нет.
— А они что? — заинтересовался невероятной историей Васильев. «Или старик поглупел за долгую жизнь в тайге, или разгрывает меня, веселит. Ишь, как смотрит».
