— Бог их знает… хихикают, сбежались смотреть, на карточку снимают. Я ружье-то занес, с ружьем сел… Потом говорят: ты иди, старый, к большому начальству. Токо имена не называй, с кем воевал.
— И ты пошел?
— Ходил… и там смеются. Уже спознали. Не дали мне пельсию. Да мне пока и не надо, я и зверя выслежу, и рыбу поймаю… — Старик, вскинув белесые глаза на потолок, наотмашь перекрестился. — Но что как состарюсь совсем, а? То-то. А я что? Где был, там и воевал. Молод был, парнишечка… Да-а, далеко прожита жизнь, ничего про наших уже не слыхать.
«Да, единственная, бесценная прожита, — размышлял Васильев, куря сигаретку и с удивлением разглядывая диковинные, длинные две сизожелтые бороды старика, как у путешественника Семенова-Тяньшанского, глубоко посаженные маленькие умные глазки меж розовых, дрожащих век. — И разве можно сейчас над ним смеяться? А объективно — бывший враг. Мог и моего отца убить. Зачем же он жил? Ради чего? Ведь не желал же он России зла? Стало быть, своя правда была? Но какая? Знает ли сам?»
— Слушайте, Степан Аполлонович, — вдруг заволновался Васильев. — Я вот тут на Зинтате ГЭС строю.
— Слыхал про перемычку.
— Да, перекрыли мы реку скалой. Большое динамо поставим, свету будет много. — Слушает ли старик? Допил стакан, отошел к печке, сует в огонь длинные поленья. — Вы мне вот что скажите. Какой нынче паводок ожидается? Снегу-то много. Рано будет таять?
— Белый — он не скоро… — загадочно забормотал старик, доставая из-под лавки приемник ВЭФ-202 и кривым пальцем с черным ногтем включая его. — Это если городской — черный, сизый. А белый — он ить как сахар. Помню, на лошадях едем, а ён блестит… лоб ломит, как пулей… а Наталья в родах была…
Старик уже не улыбался, задумался, замолчал.
— Паводок нынче поздний будет? — уже громче спросил Васильев, перекрывая голосом приемничек — там ныла скрипка. — Или ранний?
— Да-а. Помню, шаль разорвала… мучилась… с золотым шитьем шаль была… теперь не соединить… — Старик резко выключил приемник. — Кто ить его знает? Если с Китая подует, даст бог, в апреле шевельнется.
— В апреле? Не позже? Неужели нет никаких примет, чтобы точно: когда?
— И Серега, говорю, получает… — опять кривя губы, бормотал старик, задвигая валенком приемник под лавку. — А они: «Ой, девоньки, гляньте — живой белогвардеец!»
— Течение, конечно, бурное, — не унимался Васильев. — Но холодно ж, Саяны. В прошлом году когда река пошла?
— И в прошлом году ходил… — закивал старик, он уже не слушал гостя, отвернулся к гудящей печке, разгребая узловатыми пальцами диковинную бородищу. — Смеются… тебе надо в Америку… прямо туда иди, к Сы-ыру…
— К какому Сыру? — наморщил раздраженно лоб Васильев. — В ЦРУ?! — Он расхохотался. «А, чорт с тобой!» — Извините. Я полежу.
Альберт Алексеевич устроился на топчане, на пышной медвежьей черной шкуре рядом с оскаленной мордой с потухшими глазам. Давно ему не было так хорошо. Вдруг всё — сон, и он сейчас проснется в молодые годы, в других, куда более теплых и спокойных краях?..
— А они смеются… — доносился словно издалека голос старого охотника. — Я им меду принес. Мед хороший, жгется! Мед взяли, а пельсию не дали…
— Вы где прописаны? — через силу, сквозь сон, спросил Васильев.
Старик назвал поселок Минуса, это возде города Минусинска. Не так далеко отсюда. Если Васильев поедет в Саракан, непременно завернет в те края, переговорит с властями. В самом деле, трагедия, не над чем тут смеяться.
— Я постараюсь помочь… — пробормотал Альберт Алексеевич.
Степан Аполлонович вздохнул:
— Все так говорят… и генерал один говорил… и профессор, всё скалы на карточку снимал… Нешто поможешь? Спасибо, паря.
«Попробую». Васильев уже спал. А через час или два — трудно определить — он проснулся.
Старик дремал, сидя на низенькой скамейке перед печкой, в которой царили красные и синие угольки. В маленьком мутном окошке избы властвовала красота предвечерних Саян. Тайга вокруг не тронутая, снег белый, как сон в раннем детстве…
— А река наша, — неожиданно забормотал старик, — куды она денется? Выше берегов не пойдет… туда и уплывет, в окиян, где Бегичев, слышал, лежит. И наш Александр Васильич бывал там. — Не о Колчаке ли он вспомнил? Наверно! — А я вот окияна так и не увидел. Говорят, зеленый как зверь! На месте не стоит.
«И я не видел океана, все некогда».
— Сами рожь сеяли… коноплю лущили… от рук пахнет, сдуреешь и песни поешь…
«А у нас, под Ленинградом, и не было конопли…»
— Зато крапива, — радостно вспомнил Васильев. — В блокаду вспоминали — какие бы щи замечательные вышли!
— Жглась, зараза! — осветился улыбкой старик. — Разве нынче крапива?! Хоть губами бери. А тогда… при луне, помню, к Наталье скрытно прискакал… полез к окошку, а она мне щеку опалила. А Наталья в другую щеку поцеловала. — Старик, обернувшись к гостю, сконфуженно хмыкнул. — До сих пор… обе горят…
И снова Альберта Алексеевича потянуло в сон. Он покурил за порогом (старик не курит), и они стали укладываться спать на одном топчане.
От старика, от его полушубка кисло пахло потом, рыбой, дымом. Он полежал с краю и вновь поднялся, старику не спалось. Видимо, своими расспросами, своим вниманем Васильев разбередил память одинокого человека. Степан Аполлонович ходил по избушке, поправлял фитилек керосиновой лампы и снова, достав из-под лавки приемник, негромко включив, крутил взад-вперед настройку. «Какая грустная судьба… — думал сквозь дрему Васильев. — А где же дети, внуки, жена-старуха? И никакого доброго внимания со стороны окрестного народа… И хоть все всё понимают, а вот что происходит, когда человек считается шедшим против власти. Но он-то считал, что на стороне народа, родной Сибири? Вот я — на стороне прогресса. И если я участвую — пусть иногда, изредка — в общих заблуждениях, буду ли счастлив потом, что был вместе со всеми? Странные, нелепые мысли! Что со мной? Жил себе, торопился, вкалывал, орден дали, не первый и не последний… все вроде есть — признание, жена, квартира в Москве… а почему так плохо мне? Страх смерти догнал под качающейся плотиной? Смешно. Всё одолеем. А в смысле возраста — старик тебя назвал парнем. Еще все впереди! Или нет?»
Сердце скулило, словно щенок запросил молока. Васильев поднялся и, накинув полушубок, вышел за дверь. Что-то задело лицо. Что это? Ах, снег. В сумраке ночи валил снег. Он кружился, невидимый, пышный, душный.
Васильев зажег спичку — в темноте сверкнули глаза зоркой и молчаливой собаки хозяина, и, словно белые бабочки, сыпался и сверкал снег.
«Неужели потеплеет? Неужто оттепель?..»
ПИСЬМО В ПАРТКОМ Ю.С.Г., КОПИЯ В ЦК КПСС:Я, ЧЕРЕПКОВ ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ, ТРАКТОРИСТ ИЗ СМУ-2 (СТРОИТЕЛЬНО-МОНТАЖНОЕ УПРАВЛЕНИЕ № 2), ОБО МНЕ ПИСАЛИ В ГАЗЕТАХ, МОЕ ИМЯ СТАЛО ИЗВЕСТНЫМ МОЛОДЕЖИ БЛАГОДАРЯ БЕЗУПРЕЧНОЙ РАБОТЕ И ЗАБОТЛИВОСТИ НАСЧЕТ ШОФЕРОВ В ПЛОХУЮ ПОГОДУ. ОБРАЩАЮ ВНИМАНИЕ НАШЕЙ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ ПАРТИЙНОЙ, ПРОФСОЮЗНОЙ И КОМС. ОРГАНИЗАЦИИ НАШЕЙ СТРОЯЩЕЙСЯ ЗНАМЕНИТОЙ ГЭС, ЧТО НЕКОТОРЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ ВТЕРЛИСЬ В ДОВЕРИЕ САМОГО РУКОВОДИТЕЛЯ СТРОЙКИ ТОВ. ВАСИЛЬЕВА А.А., ТАКИЕ, КАК НЫНЕ ПОКОЙНЫЙ ГРАЖДАНИН КЛИМОВ И НИКОНОВ, РАБОТАВШИЕ РАНЕЕ НА СЕВЕРЕ И ТОМУ ПОДОБНЫХ ОТДАЛЕННЫХ МЕСТАХ, ПРИХОДЯТ К НЕМУ НА ДОМ ПО НОЧАМ И ВЫПИВАЮТ, ЯКОБЫ ЗАБОТЯСЬ О СТРОЙКЕ, ЯКОБЫ ГОРЯ ЗА НЕЕ ДУШОЙ, КАК ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ ТРУДЯЩИЕСЯ, ЧТО ЯВЛЯЕТСЯ ЛОЖЬЮ. ОНИ ДУРНО ВЛИЯЮТ НА ТОВ. ВАСИЛЬЕВА, ИБО НЫНЕ ПОКОЙНЫЙ КЛИМОВ, РАНЕЕ СМЕЩЕННЫЙ ПО ПРИКАЗУ ВАСИЛЬЕВА ЗА ДРАКУ СО МНОЙ С ПОСТА ЗВЕНЬЕВОГО, ПРОДОЛЖАЕТ ПО СУТИ ДЕЛА ОСТАВАТЬСЯ ИМ, И ГОВОРИТ НАХАЛЬНО, ЧТО ЗАХОЧЕТ — СТАНЕТ И БРИГАДИРОМ, ПОТОМУ ЧТО ВАСИЛЬЕВ ЕГО СТАРЫЙ КЕНТ И КОРЕШ, ЧТО ЯВЛЯЕТСЯ, КОНЕЧНО, ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕМ, МЫ СЛИШКОМ УВАЖАЕМ ТОВ. ВАСИЛЬЕВА, НО У НЕГО ДОБРОЕ СЕРДЦЕ, И ЕГО СОБСТВЕННЫЙ ПРИКАЗ ПОПЕРСЯ, В СЛЕДСТВИЕ ЧЕГО ПОКОЙНЫЙ КЛИМОВ ПОГИБ В СЛЕДСТВИЕ ПЬЯНСТВА ПОД ВОДОЙ. НЕ ПОПРАЛОСЬ БЫ ЧТО-НИБУДЬ БОЛЕЕ ВАЖНОЕ И СВЯТОЕ, ТОЛЬКО ОБ ЭТОМ МОИ ЗАБОТЫ. ОДИН ИЗ РЯДОВЫХ ТРУДЯЩИХСЯ, ОТДАЮЩИХ СВОИ СИЛЫ РОДНОЙ СИБИРИ,
ВАС. ЧЕРЕПКОВ.Уважаемые марсиане и сириусане, хоть и стыдно, но придется здесь рассказать — с предельной честностью — что случилось с Хрустовым.
Лёва решился — кровь из носу: он тоже должен побывать подо льдом! Хотя бы в знак памяти Климова. А скорее всего, чтобы доказать Тане, что он не просто краснобай, а мужественный человек!
Как вы понимаете, после ночной смены у него было свободное время.
И вот он на верхнем бьефе, на льду.
Серега Никонов бегает с казенным полушубком и одеялом вокруг проруби, сам весь усыпанный каплями примерзшей воды, как шут в бубенчиках. Он путается ногами в шлангах и кабелях, мешает Иннокентьеву и скулит:
— Лёвка, давай пока нету начальства.
Но Иннокентьев показал ему кулак. Обещать-то он обещал, но долго не дает разрешения. Наконец, когда вылезли Петров и Головешкин из майны по железной лесенке живые-здоровые, похожие на космонавтов, и скинув шлемы да резину, убежали в палатку обогрева, Саша позволил Леве примерить сухое снаряжение.
