— Не могу. Взорвать, что ли, кого собираешься?
— А если в округ постучаться, к Петру Михайловичу Гросулову?
— Не даст....
— Как так не даст! Не для рыбалки же! Я его политикой прошибу: армия и народ едины. Говорят, он теперь помягче стал, уже не говорит: командир — это винтовка, а остальное амуниция, антабки и ремни... Дай-ка мне его адресок, домашний, не служебный.
— Пожалуйста, запиши... А все же, для чего взрывчатка?
— Засуху хочу взорвать к чертовой матери.
— Каким образом?
— Увидишь и услышишь. Вода пойдет на поля, много у нас будет воды. Много! За адрес спасибо, бывай здоров. — Он подал руку и уже в дверях спросил: — А что, Наталья на работе? — И, не дожидаясь ответа, толкнул дверь.
— Наталья, — прошептал Громов. — Мать, иди сюда, я допою песню.
Отвечала на это
Наташа ему:
— Я подобных насмешек
Никак не пойму.
Я хотела проверить,
Созрела ли рожь.
Отчего ж ты смеешься,
Пройти не даешь? —
Улыбается парень:
— Как видишь — судьба,
Я ведь тоже собрался
Проверить хлеба.
Я один собирался, -
А вышло при том —
Проверять нам придется
С тобою вдвоем.
Галина Петровна, слушая Громова, все больше убеждалась, что не знала его: тот Громов, который ухаживал за Наташей, потом женился, а затем увез дочь, совершенно не похож на этого человека, доброго и сурового, умеющего скрывать свою грусть и тревогу.
«Он любит Наташу, любит». Губы ее дрожали, и она расплакалась бы, но открылась дверь, и на пороге появилась Наташа с фонариком в руке.
Громов еще играл, его голова все ниже и ниже склонялась к клавишам, и Галине Петровне казалось: сейчас он упадет на клавиатуру и вместо музыки она услышит рыдания. Но произошло совершенно другое: он захохотал.
— Ха-ха-ха... Значит, говорите, гость хорош, когда он уезжает на следующий день? — Видимо, он не слышал, как вошла Наташа, потому что, смеясь, продолжал тихонько музицировать. Этот смех удивил и даже обидел Галину Петровну.
«Ах, живите, как знаете, я вам не судья». — подумала она, взглянув на Наташу, которая, бросив фонарик на диван, прошла в кухню.
— Вы это сами решили или кто посоветовал? — Громов повернулся к Галине Петровне, ожидая ответа.
— Что решила?
— Домой ехать...
Галина Петровна взяла фонарик и, рассматривая его, как диковинку, сказала:
— Сергей Петрович, отпустите со мной Алешеньку, хотя бы до осени. Ему у меня будет хорошо, устроимся в Мардакьянах, от моря два шага. Окрепнет. Отпустите...
— Что вы! Я и вас не хочу отпускать!
— На меня у вас прав нет...
— Это верно, прав нет. Но зачем же так быстро уезжать? Или не нравится у нас?
— Отпустите Алешеньку...
— Да, видать, серьезно решили, — тихо произнес Громов и, заметив через открытую дверь в кухне Наташу, сказал: — Она пришла? Наталья, ты слышала, о чем говорит мать?
— Слышала. — Наташа вышла из кухни, села на диван, скрестила руки на груди.
— Ну и как ты думаешь?
— Пусть едет.
— И Алешу берет?
— И Алешу берет...
Громов поднялся, опустил крышку пианино. В голосе Наташи он уловил нотки безразличия.
— Товарищи женщины, я вас не пойму, может быть, вы тут, без меня, — он хотел сказать «поссорились», но лишь показал руками, — столкнулись на встречных курсах? Тогда подавайте заявление в Организацию Объединенных Наций, мы вас рассудим. Арбитром позовем дядю Мишу. Согласны?.. Нет, Наталья, почему вдруг, уезжает мать? Если это секрет, пожалуйста, я молчу. — Но молчать ему не хотелось.
После ужина, который прошел без обычного оживления, он предложил Наташе совершить перед сном прогулку. Она ничего не ответила, но, накинув на плечи платок, первой вышла на крыльцо.
Галина Петровна, задержав Громова, сказала:
— Сергей Петрович, скажите мне: вы по-прежнему любите Наташу, как тогда, в том гарнизоне, когда носили ее на руках? Помните? В письмах вы мне об этом писали...
— Да. Галина Петровна, носил, носил... Неужели опять вы ее... отнимаете? Неужели, Галина Петровна?! — Он хотел пошутить, но получилось серьезно.
Гурова трясущимися руками схватила его за плечи. Из глаз ее брызнули слезы:
— Прости за то... Но сейчас не я, не я, сынок...
— А кто? Кто? — опять пытался шутить он.
Галина Петровна отрицательно замотала головой, руки ее соскользнули с его плеч, и она опустилась на диван:
— Иди поговори с ней...
Наташа ожидала у ворот. Он понял, что она нe слышала его разговора с тещей, и спросил:
— Мать серьезно решила уехать?
— Да.
— Вы поссорились?
— Нет.
— Почему же она расстроена? Ты когда домой пришла? Только что?
— Нет, вовремя... Но тебя не было дома...
— И ты решила пойти. — Он хотел сказать «к нему», но сдержался, подумал: «Черт знает что. Степан-то тут при чем? Он любит Елену. Неужели она этого не поймет?» Ему стало обидно и за себя, и за нее. За себя потому, что он не в силах был сказать ей: «Любить и быть нелюбимой — величайшая слабость», и потому еще, что на это ответил сам же за нее: «А где тот бог, который бы мог подсказать, как одолеть эту слабость? Не я первая, не я последняя». За нее обидно потому, что у нее не хватает смелости честно и прямо признаться в этом ему.
Она сказала:
— Что слышно о твоем переводе? Ты еще не дал согласия?
— Нет. Но я и там могу задерживаться на службе. Ведь тебя это беспокоит?
— Нет, нет, — заторопилась она. — Мне очень и очень хочется уехать отсюда.
— Почему? Разве работа не устраивает тебя? — Ои подводил ее к цели.
Она понимала, что Сергей догадывается, почему она настаивает на переезде, и все же не хотела открыться, надеясь, что вдали от Бородина забудет о нем, поборет свою слабость.
— И там найдется работа. Нынче всюду стройки. А я люблю свою профессию, эти котлованы, краны, блоки, запах цемента и красок.
— Отпустят ли с работы?
— Отпустят. Я жена офицера. Твоя жена, подполковник Громов. — Она взяла его под руку, но шла, не касаясь его плеча.
Он подумал: «Идем рядом, но на расстоянии, без близости душевной».
Она остановилась, говоря:
— Там будет лучше...
— Не знаю.
— А я знаю: лучше!
— Серьезно?
— Я так думаю... Пойдем, что-то мне зябко.
Он обнял ее, прижал к себе.
— Какая ты маленькая, Наташа! Совсем ребенок. — Взял ее на руки и понес, целуя в холодные щеки.
Вдруг крикнул:
— Он так носит другую! — и опустил на землю.
— Ты о ком это? — испугалась Наташа.
Он закуривал долго, никак не мог зажечь спичку. А когда вспыхнул огонек. Наташа увидела его лицо, даже разглядела мелкие капельки пота на нем, и еще больше испугалась.
— Сережа! Мне страшно, Сережа!
Он швырнул в сторону спичку, и сразу стало темно, как в мешке. Дрожал огонек от папиросы, потом огонек пополз вниз. Мрак поредел, она увидела его согнутую фигуру. Подошла, молча взяла под руку.
— Пойдем!
— Ну, пойдем...
Галина Петровна уже спала. Громов закрыл дверь в ее комнату, сел за пианино, начал тихонько играть. Наташа легла в постель. Слушая мужа, она вдруг увидела перед собой дрожащий огонек папиросы. Закрыла ладонями глаза, но огонек не исчез, а по-прежнему виделся ей, маленький огонек от папиросы. А Сергей все играл. Она не знала, что он исполняет, но музыка терзала ее сердце.
Утром у Наташи поднялась температура. Громов один провожал Галину Петровну на вокзал. Уже в вагоне теща сказала:
— Наташа права, вам надо уехать отсюда.
— От своей тени не убежишь, — возразил Громов.
— Тень, сынок, не всегда бывает. Это ты знай. Когда очень светло, тогда тени не бывает...
VIIИз книжного магазина Бородин направился в хозяйственный. У входа в одноэтажное здание с широкой витриной он остановился, осматривая выставленные товары. Среди пузатых чайников и огромных кастрюль, шумовок и противней Бородин увидел крохотную кастрюльку, как раз ту, которую велела купить Елена для Андрюшки, чтобы готовить «мужчинке» манную кашу. Посудинка понравилась Степану, и он, подойдя к продавцу, толстому, в синем халате, и положив на прилавок связку книг, попросил:
— Пожалуйста, выпишите мне вот ту кастрюлечку.
Великан мило улыбнулся и совершенно неожиданно для Бородина детским голоском ответил:
— Опоздали, товарищ подполковник.
— Как?
— Так, продано. — Потрогав книги, продавец произнес: — Бальзак! Все говорят, что я похож на Бальзака. — Он чуть опустил голову, мол, присмотрись, и, подмигнув, пошел к витрине. Принес кастрюльку, запаковал ее в коробочку, на которой было написано «Вентилятор», положил под прилавок, сказал: — Зять купил...
Бородин направился к выходу.
— Подождите! —остановил его продавец. — Кто у вас, товарищ подполковник, родился?.. Сын... Хорошо. Люблю мальчишек... У меня внучка. Платите в кассу сорок три копейки — и кастрюлечка ваша. Платите, платите, — поторопил он.
— Вам повезло, Степан Павлович. — услышал Бородин за спиной знакомый голос, когда вышел из магазина. Это была Наташа. Она поравнялась с ним. — Я слышала ваш разговор с продавцом. Смешной дядечка. — И, пройдя немного молча, спросила: — На кого похож Андрюша?
