Она, должно быть, хотела сказать «пыткой», «мукой», но вовремя спохватилась. Она не хотела его огорчать даже теми своими проблемами, что остались уже позади. Не сразу Спиридонов узнал, что она почти голодала все эти полгода, а о том, сколько она выплакала слез, не узнал и вовсе.
Так что теперь во всей вселенной у Клавдии Григорьевны был только муж. Впрочем, не так ли было и раньше? Евангельские слова «отлепится человек от отца своего и матери и прилепится к суженому или суженой» в точности относились к Клавдии Григорьевне; с самого венчания и даже раньше Виктор Афанасьевич стал ее миром, ее жизнью, ее дыханием. Без него она была как без воздуха и не умерла только чудом. Телеграмма Спиридонова застала ее в таком состоянии, что она долго не могла поверить, что его послание ей не грезится, и заставила даже татарина-дворника прочитать ей текст. Прочитать тот, конечно, не мог, поскольку грамоте был не обучен, и лишь по буквам разобрал ей подпись на телеграмме. И лихорадка ее отступила, рассеялась, как ночной кошмар солнечным утром. Так что, когда Клавдия Григорьевна писала Спиридонову, что «теперь и я ожила» – это было ничуть не преувеличение. Телеграмма Виктора Афанасьевича воскресила ее.
Увы, ненадолго.
* * *
Пасмурно и снежно кончался февраль. Зима не собиралась сдавать своих позиций, словно германские батареи шрапнелью, засыпая город снегом. Продукты были дороги, и их еще надо было достать, то же самое было и с топливом; город затих, словно ожидая чего-то плохого, хотя вот-вот должна была наступить весна и ожидания должны были бы быть самыми лучшими.
Среди этого ледяного города, однако, был островок тепла и света – маленькая квартира Спиридоновых. Им тоже было голодно и холодно, но что такое голод и холод, когда любящие сердца бьются вместе? Мудрецы ломают головы, пытаясь понять, что такое счастье, а счастье – это очень просто. Счастье – это когда тебе есть о ком позаботиться и есть тот, кто не может жить без этой заботы. Вот и все…
Здесь хочется поставить точку. Не продолжать дальше. Оставить Виктора Афанасьевича и Клавдию Григорьевну в этой пустой квартире, в которой с каждым днем становилось все меньше мебели, сгоравшей в печке, закрыть глаза и представить, что у них все будет хорошо. Ведь они вместе, они никогда больше не расстанутся, никогда…
Никогда.
Февраль закончился беспорядочной стрельбой, многотысячными демонстрациями на улицах и слухами об отречении Государя, о каком-то Временном правительстве… Страна, как охваченный пламенем паровоз, на всех парах мчалась к крушению, но Спиридоновы не замечали того, отгородившись от перипетий партийной борьбы своей вспыхнувшей ярким светом любви. Впрочем, этот свет и не угасал никогда, просто под холодными ветрами разлуки он едва теплился. Было много проблем – денег и так не было, а теперь они начали обесцениваться по всей стране; продукты и даже топливо и вода стали еще большим дефицитом. По улицам ходить было небезопасно…
Спиридонов думал отвезти жену в купленное родителями имение в Италии, но для этого надо было дождаться конца войны. Чтобы прокормить семью, он возобновил деятельность своего кружка дзюудзюцу. Охотников записаться с каждым днем становилось все больше, по мере роста разгула преступности, и Виктор Афанасьевич даже шутил, что на этом он может разбогатеть; какое там богатство! Постепенно люди стали платить за уроки кто чем мог – продуктами, дровами, отрезами материи…
Лето семнадцатого было дождливым, холодным, но для Спиридонова все равно было и навсегда осталось светлым. В один из июньских дней Клавдия Григорьевна, смущаясь, попросила его присесть на кровать, когда он вернулся с очередной тренировки. Незадолго до этого Виктор Афанасьевич поделился с ней своей радостью – у него появилось два ученика, которых он прочил в инструкторы. Братья Глеб и Вадим Ломовы, казалось, интуитивно понимали суть борьбы, и не беда, что происхождения они были самого простого, а по политическим убеждениям различались как день и ночь: один был эсером, другой же эсдеком – большевиком.
– Давеча вы поделились со мной своей радостью, милый Витенька, – проворковала она, и такой голос у Клавдии Григорьевны бывал только в минуты высшего счастья. – Теперь мне бы хотелось поделиться с вами моей.
Виктор Афанасьевич с недоумением посмотрел на улыбающуюся чуть смущенной улыбкой жену. Под его взглядом та опустила глаза и покраснела.
– Витенька, у нас с вами все-таки получилось, – тихо сказала она. – Я в этом уверена.
Короткий миг непонимания показался Виктору Афанасьевичу вечностью, но тут его осенило. И, подхватив Клавушку на руки, он закружился с нею по комнате от изразцовой печи до выходящего во двор окошка. Покружив, он вернул ее на диван и сам присел рядом, не выпуская ее из объятий. Он был счастлив…
Он был счастлив, но над его головой невидимым роком висел символ инь-ян, где на сияющем фоне светлого счастья уже появилась и росла черная точка будущего.
* * *
Возможно, в более спокойные времена все и закончилось бы хорошо. Если бы Клавдия Григорьевна с самого начала могла наблюдаться у доктора, если бы она могла хотя бы полноценно питаться. Спиридоновы не голодали, но, вероятно, этого было мало. С каждым днем признаки малокровия все четче проявлялись у Клавушки, черными тенями обозначив глазницы, истончив до прозрачности молочно-белую кожу, вваливая никогда не бывшие пухлыми ее щеки…
Виктор Афанасьевич брался за любую работу, сулившую ему хоть немного продуктов, которых в Москве становилось все меньше. В городе нарастали так и не прекратившиеся с февраля волнения, преступность расцветала махровым цветом, и он был готов разорваться, чтобы проводить как можно больше времени с женой и быть в состоянии ее прокормить. Сам он еды почти в рот не брал, отдавая ей почти всю пищу, которую удалось добыть, но ей врал, что, конечно, он уже ел.
И все равно это не помогало. С ростом срока беременности к непрекращающемуся токсикозу присоединились болезненные конвульсии внизу живота. Виктор Афанасьевич с трудом, но нашел какого-то старичка, сведущего в гинекологии, но по старости почти впавшего в маразм. Старичок констатировал у Клавдии Григорьевны истощение, нарушения сердечного ритма и ее, и младенца, а в качестве совета прописал усиленное питание, полный покой и крововосстанавливающие препараты. Но ничего из этого, особенно покоя, в межреволюционной Москве найти было попросту невозможно, даже если бы у Спиридоновых были деньги…
Виктор Афанасьевич пропустил октябрьский переворот и события, с ним связанные, пытаясь удержать Клавдию Григорьевну от ухудшения ее состояния, но не помогло. Срыв беременности произошел в ночь на первое ноября. Клавушка потеряла много крови, у нее начались горячка и бред. Виктор Афанасьевич побежал искать доктора, но с медиками в Москве было еще хуже, чем с топливом и едой. Кое-как он нашел провизора, посоветовавшего ему какие-то лекарства, заломив за них такую цену, что Виктор Афанасьевич едва не разрыдался.
– Что поделать, все нынче дорого, – философски заметил провизор, протирая пробирку. – Если у вас есть что продать, идите на Устье, там всякое барахло сбыть можно.
– Да что ж мне продать? – безнадежно спросил Спиридонов. Никаких ценностей у него не было, все ценное давно было распродано.
Провизор внимательно глянул на Спиридонова.
– Вы же в отставке? – полуутвердительно спросил он. – Вот форму продайте. Ордена, если есть.
– Ордена? – До войны, а точнее, до Клавушкиной болезни, подобная мысль показалась бы штабс-капитану, хоть комиссованному, кощунством. Сейчас он лишь был несколько удивлен. – Их что, покупают?
– Не все, – серьезно ответил провизор. – Георгии идут по рублю пригоршня, Анну третью тоже торговать бессмысленно, дадут полушку, а вот за Станислава или Владимира выложат уже что-то. На то, что вам нужно, хватит.
– Устье – это Устьинский мост? – на всякий случай уточнил Спиридонов. Провизор кивнул. – Я вернусь через пару часов.
– Берегите карманы, – посоветовал в спину ему провизор. – Шпана злая, только и того, что не кусается.
* * *
Было раннее утро, но оно мало отличалось от ночи. Виктор Афанасьевич, как мог быстро, примчался домой. Клавушка сидела, закутавшись в одеяло, глаза смотрели в никуда, а сама она была бледна, словно не живой человек, а призрак. Мужу она обрадовалась, попыталась улыбнуться:
– Витенька… не ходите никуда, пожалуйста. Мне страшно.
Спиридонов обнял ее, прижал к себе.
– Клавушка, милая, мне нужно еще отойти, ненадолго, – пробормотал он. – Я вернусь, и…
– Что вы остановились, Витенька? – Клавдия Григорьевна выпростала руку из-под одеяла и коснулась его щеки. Рука была очень холодной. «Как у покойницы», – некстати всплыло в мозгу Спиридонова, и он поспешил отогнать страшную мысль. – Вы… хорошо себя чувствуете?
