Но он уже несся под темнеющими небесами в надувающемся под ветром пиджаке, альбатросом скользил под качающимися фонарями. Такси! В аэропорт! Через полчаса он уже слонялся в стеклянных переходах аэропорта. После покупки билета на TWA у него в кармане осталась двадцатка. В баре он взял пива и попросил на пятерку четвертаков для телефона. Осталась десятка. Что может быть лучше пива перед полетом, перед таким полетом! Какие здесь, право, устраивают уютные бары! А эти аэропортовские бармены, само достоинство, само дружелюбие!
В баре все смотрели телевизор. Продолжалась общенациональная дискуссия на сексуальные темы восьмидесятых годов. Четыре человека, переменивших свой пол, делились опытом с возбужденной аудиторией телестудии. Двое стали женщинами, другие две – мужчинами. Один, правда, уже был раньше переделанной женщиной, но потом снова стал мужчиной. Быть женщиной хорошо, говорил он, но немного надоедает. Наше просвещенное общество все-таки еще не достигло равенства полов. Немного надоедает быть всегда в униженном положении. Отсюда и возникло вот желание вернуться в мужскую лигу. У людей в аэропортовском баре отвисли челюсти. Даже и Саша, несмотря на любовный туман, удивился. Разве это возможно? Можно еще представить, как мужскую особь переоформляют в женскую – ну, убирают всякие довески к корпусу, прорубают щель, ну, в общем, накачивают гормонами тити, – но как же обратно-то? Ведь тут уже появляется эффект скульптуры по мрамору, ледис энд джентльмен, не правда ли? Ведь от мрамора-то ведь можно только отнять, к нему ничего не прибавишь, не клеить же. «Нет ничего проще, – сказал дважды переметнувшийся. – В наши дни хирург становится ваятелем секса!» Гром аплодисментов.
На высоте положения оказался, как всегда, ведущий разговорного шоу. «Выходит, Ричард, вы решили вернуться к сексу господ? – спросил он. – Не станете ли вы после этого женоненавистником, мой друг?» Вот так вопрос, прямо в адамово яблочко! Вот за что этому ведущему деньги платят! Дважды переметнувшийся стал взволнованно оправдываться. Нет, нет и еще раз нет, Джил! Опыт пребывания среди «нижних собак» только поможет ему бороться за равноправие среди «собак верхних»! Тут мысль АЯ внезапно ушла в совсем неожиданном направлении. Недавно в одном пачкающем пальцы еженедельнике он прочитал, что телевизионная компания платит этому ведущему двенадцать миллионов долларов в год. Значит, если этот малый будет каждый день летать к своей любимой из Эл-Эй в Ди-Си[123] первым классом, он за год не потратит и половины своей месячной зарплаты! Вот так платят тут действительно стоящему человеку!
– Вы что, верите этому цирку? – неожиданно спросил его скептический бартендер.
– Да как же не верить? – удивился совсем поглупевший от чувства гармонии Корбах. – Вот же, доказательства налицо!
– Никаких доказательств не вижу, – сердито сказал бартендер. – Все это обман. Нехорошие махинации на странных вкусах нашей публики.
В это время объявили посадку на Вашингтон. Саша, сразу же забывший про животрепещущий спор, слетел с табуретки. Возле посадочных ворот он увидел таксофон и набросал в него монет. Буду упиваться ее голосом. Втянусь с последними каплями толпы, а пока буду упиваться ее голосом. Упиваться, правда, не пришлось: толпа втягивалась споро. Он успел только в ответ на ее столь сладостный стиль последней записи сказать номер своего рейса.
Рассчитывал выпить в самолете – как-то подразумевалось, что стюардесса в трансконтинентальном рейсе предложит и пива, и вина, и хорошего коньяку, – ан не тут-то было. В том сезоне крохоборы TWA чарджили за каждый дринк по три бакса, говоря на языке русских американцев.
Из сфер калифорнийских, закатных, самолет стал немедленно углубляться в ночные сферы Востока. С темнотой пришли пугливые мысли. Зачем я лечу? Не проще ли было бы наше с ней дело зачислить в разряд «уан-найт-стенд», как здесь часто делается? Помимо всего прочего, она замужем. Она говорила, что он араб из Ливана. Было бы легче, если бы это был старый ожиревший паша, купивший ее за деньги. Впрочем, скорее всего, это человек с сорбоннским образованием, отличной деловой характеристикой, партнер Корбахов, – иначе как бы они оказались на «Ферме»? – персона передовых взглядов – спокойно разрешил жене маленькое приключение, сейчас и среди арабов есть такие. Он знает, что она все равно вернется. Так говорили в старых фильмах мужчины в тренчкотах.[124] Влияние Хемингуэя еще не оценено должным образом. Он, безусловно, повлиял и на Ливан.
В вашингтонском аэропорту «Даллас» его наконец-то посетила одна резонная мысль: на оставшуюся десятку меня тут не довезут до города.
Он шел в толпе к выходу и с удивлением замечал, что пассажиры на ходу одеваются в плащи и набрасывают на загривки шарфы. Что это всем стало вдруг так холодно? Если она не приехала в аэропорт – а она наверняка не приехала, – придется тогда просить о помощи американский народ. Помогите беженцу из СССР, господа! У него нет денег, но он полон любви. И прочту что-нибудь из Vita Nuova.[125] Не может быть, чтобы в этой толпе не нашлось человека с благородным сердцем.
Едва только двери раскрылись, как тут же Нора возникла прямо из своего полного отсутствия. Он увидел ее бледное лицо, встрепанные волосы и широкий пиджак, как будто с чужого плеча. Увидев его, она вспыхнула и подпрыгнула, словно огонь, приливший к щекам, подбросил ее вверх. Многие в толпе не без интереса оглянулись на красавицу, страстно прилипшую к не очень-то представительному, скорее даже курьезному господину.
Ну ладно, ладно, ну хорошо, ну остановись, ну не здесь же, в самом деле! У нее оказалась машина с открытым верхом, «мерседес», что ли. Пока ехали к городу, усиливалась непогода, или правильнее сказать «она усугублялась», во всяком случае сначала пошел снег, потом дождь со снегом, потом наоборот, а потом и просто снег повалил, вернее, полетел на их башки свирепыми зарядами. Нора чертыхалась: механизм, поднимающий крышу, заело. Остановились на обочине, пытались вручную, ничего не получалось, выход один – целоваться взахлеб! Иные из проезжающих успевали ткнуть в них пальцем, обхохотать. Поехали дальше и прибыли к дому со снежными пирожками на макушках. С Сашиной, впрочем, пирожок мгновенно съехал на паркет вестибюля.
– Не извольте беспокоиться, сэр, – сказал портье, который, казалось, только и ждал их, чтобы расшаркаться.
Чем дальше вглубь, чем выше на лифте, тем меньше подробностей замечал Александр. Только задним числом припомнилась исключительная дороговизна любого предмета, от лифта до ручки двери, однако не из тех дороговизн, что о себе кричат, а из тех, что как бы не предусматривают другого варианта. Самую же нежнейшую из дороговизн этого дома он держал в своих руках. Похоть и нежность, что же это, сестры? Так думал он, а она отвечала на английский манер: «Бат оф коорс!»
На следующее утро он проснулся далеко за полдень, то есть обошелся без утра. В спальне было полутемно, но сквозь шторы угадывались солнце и голубизна. В отдаленном зеркале – жаль, вчера его не заметил – он увидел их ложе и обнаженную Нору, которая безмятежно спала, положив на возлюбленного свои правосторонние конечности и дыша непарными органами своей головы, то есть ртом и носом, прямо в одно из его парных, то есть в ухо. Вот ведь поэт-то как-то сказал: «Любить иных тяжелый крест, а ты прекрасна без извилин», вспомнил он. Вступаю в полемику, БЛ, любовь – это сплошная, вот именно с этими остренькими уголками, извилина. Тут она проснулась и спросила:
– Что такое? Ты действительно думаешь, что любовь – это извилина?
– Ну, не прямая же линия, – оправдывался он.
– Я люблю твою лысину, – призналась она. – Ты немыслим без этой лысины. Она придает какую-то странную юность твоему лицу. В древних странах, в Египте например, знать выбривала себе лбы до макушки.
– Польщен, – сказал он. – Тем более что ты напоминаешь мне Изиду. Особенно когда сидишь на мне, поджав ноги.
– Каким образом?
– Ты знаешь, каким образом.
– Вот так, что ли?
– Именно так.
– И это напоминает тебе Изиду?
– Тебя это удивляет?
– Ничуть. Я знала это.
После экскурса в Древний Египет открылись шторы, и оказалось, что из четырех стен в этой комнате две были стеклянными. Мы тут на самой вершине, оказывается, в пентхаусе. За стеклом вашингтонская поздняя осень разыгрывала свой дивертисмент. Меняя цвета в диапазоне от бутылочно-зеленого до черно-синего, катила здоровенная река. Разделяя поток на два рукава, пылал осенним самовыражением остров Теодора Рузвельта. За ним стояла стеклянная стена заречья. Теперь можно открыть стену и выйти из спальни на террасу. Да тут места не меньше, чем на бастионе среди иерусалимских твердынь! Целый отряд тяжеловооруженных может построиться для атаки на взбунтовавшуюся чернь. Вашингтонцы катят внизу по пересекающимся скатам фривея. Коробятся крышами улочки Джорджтауна. Добрая старая колониальная территория, зачем ты отделилась от короны, если до сих пор хранишь британский дух? По левую руку, однако, громоздится что-то свое, серое, крутобокое, очень знакомое, ба, да ведь не что иное, как центр американского шухера, крепость Уотергейт! А дальше центр артистической славы, Славы Ростроповича – гигантский храм в виде коробки с шестьюдесятью шестью подзолоченными железными колоннами; Кеннеди-центр.
