– Вполне взвешенное рассуждение о возможности, открывающейся в будущей жизни, – задумчиво проговорил Вайли, – суждение человека, который не может представить себе ничего худшего, чем жизнь в настоящем… Вряд ли такую личность можно назвать артистической, а?
– Мы сестры, наша фамилия Энгельс, – прощебетала Кунихэн, – мы приехали к вам и будем у вас жить.
Кэрридж вскочила со своего кресла и вышла из комнаты.
– Внимайте, слушайте! – вскричал Вайли, поднимая руку и показывая пальцем в потолок.
Явственно слышались тихие размеренные шаги – наверху кто-то степенно расхаживал из угла в угол.
– Наверняка это супруга Мерфи, – высказал предположение Вайли, – постоянно в движении, не знает покоя, мучима длительным отсутствием своего молодого, честолюбивого, трудолюбивого, энергичного, инициативного супруга.
Шаги замерли.
– А вот теперь она остановилась у окна и высовывается из него, – Вайли, задрав голову, продолжал развивать свои предположения. – Ни за что на свете она не выбросится из окна, пока не заприметит его. У нее есть чувство стиля, это уж точно.
А вот ассоциации Ниери с тем, что он видел и слышал, были куда более нормальны и прозаичны, скучны даже. Глядя на желтизну стен комнаты, в которой они находились, он вспоминал гостиницу «у Винни», стены которой были выкрашены краской подобного же цвета; он даже закрыл глаза, в под-вечном лиловато-сером мире вставали видения вечерних зелено-желтых отражений, безумно прыгающих в лужах…
– С вами хотят поговорить сестры Энгельс, – объявила Кэрридж, входя в комнату Силии, которую когда-то занимал старик.
Силия – слава Тебе, Господи, что хоть имя у нее было христианское! – втянула верхнюю половину своего тела из окна назад в комнату и повернулась лицом к Кэрридж. Корсаж ее платья был изорван.
– Прибыли закадычные друзья господина Мерфи, – объявила Кэрридж. – Они приехали на такси.
Силия подняла голову, и увидев выражение на ее лице, Кэрридж поспешно добавила:
– Впрочем, вы и сами видели, мне и нужды не было вам это говорить… извините…
– Нет, нет, почему же, вам нужно мне все рассказать, – глухо проговорила Силия, – не упускайте никаких подробностей, я вас очень прошу… я была так занята, так занята… я так увлеклась решением крестословицы, а там нужно было подыскать слово, которое рифмовалось бы со словом «дыхание»… сложная рифма и втиснуть слово надо… так увлеклась, что не слышала ничего и не видела ничего вокруг, шума улицы не слышала, никаких голосов не слышала, госпожа Кэрридж, всех этих тысяч звуков не слышала мертвых и противных…
Кэрридж, которая не выпускала все это время из рук Библию и кочергу, не знала, какую руку благодарить за то, что она по-прежнему верно держала доверенный ей предмет, и поэтому решила покрепче сжать и то, и другое в верных руках.
– Не предавайтесь отчаянию, – воззвала она к Силии, – это величайший грех.
– Когда я думаю о том, чем я была, – проговорила Силия, – кем я была когда-то, и сравниваю с тем, что я есть теперь… я чувствую себя мертвой, мертвой… а вокруг столько жизни, солнышко поет, а птички сияют, с улицы доносятся воскресные голоса, а мне… а тогда…
– Приходите, голубушка, в себя поскорей, смотрите на мир трезво, никогда не теряйте надежды, до самого конца не теряйте надежды… – наставительно сказала Кэрридж. – Приведите себя немножко в порядок и спускайтесь. Вас ждут.
Силия набросила на себя накидку бледно-розового цвета из водостойкой материи, но ни умываться ни причесываться не стала.
– Мне нечего стыдиться, – заявила она, – как нечего и терять.
Спускаясь по лестнице, Кэрридж раздумывала над этой последней фразой Силии. На лестничной площадке, перед большой комнатой, в которой Силию ожидали гости, Кэрридж, подняв вверх кочергу, сообщила Силии результат своих размышлений:
– Да, терять нечего, но зато найти можно все.
– Раз нечего терять, значит и находить нечего, – возразила Силия.
Они обменялись долгим понимающим взглядом в котором присутствовали и спокойствие, и жалость, и (в малой дозе) презрение. Взгляд заполнял пространство, их разделяющее, словно какой-то материальной субстанцией, к которой они могли прислониться как к мягкой, будто шерстяной, стене и смотреть друг другу в глаза. Постояв так некоторое время, они двинулись дальше, каждая своей дорогой – Кэрридж продолжала спускаться по лестнице, направляясь к себе в комнату, а Силия зашла в большую комнату.
Ниери и Вайли, застыв в полной неподвижности, безо всякого стеснения разглядывали вошедшую Силию. Со дна их души стремительным смерчем поднималось то малое, что оставалось в них от их лучших чувств. Кунихэн швырнула в Силию лишь один взгляд и потом тут же опустила его на линолеум. Вайли почтительно, даже пошатнувшись от спешки, поднялся на ноги. Силия постояла спиной к двери, словно демонстрируя себя присутствующим в комнате, а затем прошла через всю комнату, не поворачивая головы в стороны, так, будто никого в комнате и не было, и уселась на краешке кровати, поближе к окну, таким образом, что на протяжении всей той сцены, которую мы сейчас опишем, между нею и остальными будет простираться кровать, на которой когда-то спал Мерфи. А теперь и Ниери почтительно поднялся на ноги, пошатнувшись от слишком резкого подъема.
– Госпожа Мерфи, мне кажется… боюсь, вы нездоровы, – сказала, опустив голову, Кунихэн.
– Вы хотели меня видеть. – спросила Силия без вопросительной интонации.
Ниери и Вайли, все более ощущая себя свиньями перед жемчугами,[205] стояли и безмолвно пожирали Силию глазами. Кунихэн переместилась к тому краю кровати, который был поближе к двери, раскладывая при этом маленькую пачечку Мерфиевых писем в нечто, напоминающее веер. Держа письма веером, она протянула их в сторону Силии, потом закрыла веер, раскрыла вновь жестом, специально рассчитанным на то, чтобы вызвать раздражение.
– Вот, глядите. Лишь одного взгляда на это достаточно, чтобы продемонстрировать вам наши bопат fidem,[206] а если дадите себе труд, когда вам заблагорассудится, прочитать это, то обнаружите, что человек, писавший мне, как раз таковых и не имел.
Силия тупо глянула на письма и перевела взгляд на Кунихэн, а затем повела его дальше, на тех, кто заявился к ней вместе с Кунихэн, а с них, застывших столбами, назад на письма, а уж только потом увела свой взгляд с низменной плоти и низменных слов писем на небеса, под которыми ей уже нечего было терять. Потом она улеглась на кровати, отнюдь не театрально, а лишь подчиняясь сильному желанию улечься. То, что это могло все же выглядеть со стороны театрально или совершенно явно жеманно и манерно, не остановило бы ее, даже если бы мысль о том, как ее укладывание на кровать могло выглядеть с точки зрения посторонних людей, и пришла бы ей в голову. Она вытянулась на кровати с такой непринужденностью и естественностью, словно находилась в пустой комнате.
– Одна из бесчисленных ничтожненьких избавительниц, – фыркнула Кунихэн, – вносящих свою ничтожненькую лепту уязвленного самолюбия в банк дешевенькой игры в после-голгофские ужасы.
Если бы не ужас Мерфи перед умственной отрыжкой, Силия узнала бы эту фразу, дай она себе труд услышать ее.
Кунихэн сложила письма резким движением, произведя при этом звук, похожий на хлопок взрывающегося снаряда, донесшийся из дальнего далека, и отправилась назад к тому месту, где сидела раньше. Ниери, очень искусно напустив на себя вид человека, который на что-то решился, энергично подтащил стул к изголовью кровати. А Вайли уселся на свой стул с видом церковного послушника, присутствующего на Божественной службе, который видит, что прихожане вроде бы намереваются перейти из стоячего положения в какое-то другое, но не знает, усядутся они или станут на колени, и поэтому ожидает какого-то дополнительного знака, который ему подскажет, что же они все-таки сделают.
Итак, все четверо заняли свои позиции. Они не сдвинутся с места до тех пор, пока не найдут какой-нибудь приемлемой формулы общения, некоего statusquo,[207] удовлетворяющего всех.
– Милая моя госпожа Мерфи, – проговорил Ниеой голосом, истекающим патокой заботливости и сочувствия.
– Было бы замечательно, если бы кто-нибудь из вас объяснил мне просто и понятно, чего вы хотите – мертвым голосом попросила Силия, – а то мне трудно улавливать смысл в ваших слишком изысканных словесах.
И Ниери стал пояснять цель их визита и пояснял столь долго, что опустился вечер. Краткость медленна, как катафалк, и длинна, как последний завтрак приговоренного к смертной казни.
– В изложенном не было ни ошибок, ни пропусков, – заверила Силию Кунихэн.
У Вайли отчего-то появилась резь в глазах.
