У Вайли отчего-то появилась резь в глазах.
– Знаете, я просто проститутка, – промолвила Силия, не вставая с кровати и не меняя позы. Казалось, именно с ее последним словом в комнату проникла ночь, черная ночь, столь богатая особыми акустическими качествами. На лестничной площадке, к величайшей радости Кэрридж, приставившей ушко к замочной скважине, тоже сделалось совершенно темно.
– Бедняжка, – посочувствовала холодным голосом Кунихэн, – как, должно быть, вы страдали.
– Может быть, свет включить? – спросил Вайли, у которого от пристального всматривания в Силию в темноте глаза ныли непереносимо.
– Если ты включишь свет, – недовольно проговорила Кунихэн, – мне придется закрыть глаза.
Вряд ли сыскалась бы канава глубже, говоря метафорически, чем Кунихэн, кувшин вдовы из Сарепты[208] вряд ли бы вместил больше. Силия же никак не откликнулась, и Вайли уже было начал поднимать руку к выключателю, когда вдруг снова зазвучал спокойный голос Силии; слова тяжело падали так же медленно, как и раньше, но теперь, возможно, в ее голосе было меньше уверенности.
– Поначалу я думала, что потеряла его, потому что не могла принимать его таковым, каким он есть… а теперь я уже так не обольщаюсь.
Замолчала на несколько секунд.
– Ему пришлось уйти от меня, чтобы вернуться к себе, чтобы стать таким, каким он был до встречи со мной… может быть, он стал хуже… или лучше… как я ни старалась, он оставался сам по себе…
Долгое молчание.
– Я была для него как последнее изгнание…
Молчание покороче.
– Последней… если нам всем повезет…
Итак, любовь имеет обыкновение заканчиваться, как и было объявлено в протазисе, если, конечно, это любовь.
Вайли, слегка приподнявшись со стула, дотянулся до выключателя и зажег свет. Лампочка, установленная Мерфи, который никогда ничего не читал в темное время суток, светила высоко под потолком тусклым желтым светом. Однако даже такого света оказалась достаточно, чтобы насытить глаза Вайли. А вот Кунихэн, напротив, закрыла глаза, да так решительно и столь нарочито, что у нее на лице, которое теперь казалось плоским, появилось выражение, которое как будто говорило: «Раз уж я пообещала что-то сделать, то уж будьте спокойны, обязательно сделаю».
– Не могу поверить, что он взял вот так и бросил вас, – высказал Ниери сомнение в невозвратности Мерфи.
– Он наверняка вернется, – продемонстрировал Вайли уверенность в возвратности Мерфи.
…У детской кроватки Силии были высокие перильца со всех сторон. Виллоуби Келли, ее дед, приходил к ней в комнату, подходил к кроватке, становился перед ней на колени, хватался руками за прутья деревянной решетки и некоторое время глядел на крошку Силию. От него сильно пахло спиртным. Наверное, тогда, в те давние времена, она завидовала ему, а он ей. Иногда дед что-то напевал…
– Ниери и я поднимемся наверх, – сказал Вайли.
– А я останусь здесь с вами, – объявила Кунихэн.
– Надо позвать эту женщину… хозяйку, – сказал Ниери.
Иногда дед пел:
Не плачь, моя крошка,
На коленях посиди у меня,
Улыбнись дитя, дам тебе горошка,
В старости, может, вспомнишь меня…
А иногда пел так:
Любовь и колется и жалит,
Любовь взволнует и обманет…
А иногда пел совсем другие песни. Однако чаще всего он не пел вообще ничего…
– Эта женщина где-то совсем рядом, скорее всего под дверью, – сообщил Вайли, принюхиваясь. – Если только, конечно, в доме не держат еще и настоящую козу.
А было то 20 октября, в воскресенье, и Мерфи предстояло заступать на ночную смену. Как видите, все, хоть и хромая, сходится к одному, единственно возможному…
В тот день, поближе к вечеру, после многих бесплодных часов, проведенных Мерфи в кресле, как раз к тому времени, когда Силия начала рассказывать свою историю, ему представилось, что название М.З.М. превращается в слово музыка, музыка, музыка, МУЗЫКА, МУЗЫКА, набранное разным кеглем и разным шрифтом, словно искусный наборщик любезно набирал это слово прямо перед внутренним взором Мерфи. И он решил, что все складывается в его пользу и что это хорошо, ибо ему требовалась хоть какая-нибудь внутренняя поддержка.
Но в тот вечер, придя в Корпус Скиннера и совершив свой первый обход, Мерфи зашел в комнату для игр и отдыха и вдруг, разгуливая между «инструментами развлечений», ощутил с особой, ранее не испытанной во время дневных дежурств остротой, что между ним и пациентами существует пропасть. Ему было положено совершать обходы каждые десять минут, и все это время он раздумывал о том, что, наверное, некоторым из них хотелось бы преодолеть эту пропасть, а некоторые просто страшились этой пропасти, но никто никогда не перебирался через нее…
Обход занял у Мерфи около десяти минут. Все оказалось в порядке. Ну а если бы что-нибудь оказалось не в порядке, если бы, например, кто-нибудь из пациентов перерезал бы себе горло или потребовалось бы сделать для больного что-нибудь, занимающее некоторое время, то в таком случае время, затраченное на «приведение всего в порядок», было бы вычтено из тех минут, которые полагались ему на отдых между обходами. Одно из непреложных правил М.З.М. гласило столь громогласно, что подчас оглушало: каждого больного, как находящегося, так и не находящегося под особым наблюдением, следует посещать ночью с интервалами, не превышающими двадцати минут. Если возникала какая-либо особо острая ситуация, требующая значительной затраты времени для ее разрешения, то в таком случае времени для отдыха находящемуся на дежурстве вообще не оставалось. Ну а ежели бы произошло нечто, требующее такой затраты времени, которое не позволило бы выполнить правило М.З.М., обязывающее посещать каждого больного не реже, чем каждые двадцать минут, то в таком случае пришлось бы, как это ни печально, признать, что человек предполагает, а Бог располагает даже в таком заведении, как М.З.М.
Дабы избежать нарушения жесткого правила М.З.М, касающегося регулярных наведываний к больным, следовало бы, конечно, нанять еще одного ночного дежурного «на побегушках». Но это бы означало дополнительные расходы для М.З.М., даже если предположить, что такой «мальчик на побегушках» согласился бы работать за те смехотворные гроши, которые М.З.М. смогло бы ему платить.
Простой обход, во время которого ничего особенного не происходило, называли в М.З.М «девой». Тут действительно все было предельно просто. Требовалось, подходя к палате, нажать кнопку выключателя, который всегда располагался у двери за пределами палаты; зажигался невероятно яркий, жестокий свет, который заливал палату и заставлял спящих открывать глаза и тут же закрывать, спасая их от слепящего света; затем требовалось осмотреть сквозь дверной глазок палату, глянуть на каждого из больных, удостовериться в том, что, судя по их виду, с ними ничего особо страшного произойти в ближайшие двадцать минут вроде бы не должно. Затем выключить свет, нажать контрольную кнопку и идти себе дальше своей дорогой.
Контрольная кнопка была связана с весьма хитрым устройством, которое записывало не только сам факт посещения той или иной палаты дежурным санитаром, но и время посещения: час, минуту и даже секунду, и вся эта информация передавалась на специальный щит управления в комнате Бома. Это устройство можно было бы назвать еще более хитрым, если бы оно приводилось в действие с помощью выключателя света у двери палаты или даже с помощью заглушечки, прикрывающей дверной глазок. Дело в том, что ох, как много раз записывало хитроумное устройство в комнате Бома посещения санитаров, которые лишь нажимали соответствующую кнопку, но не включали свет и не проводили надлежащей инспекции сквозь дверной глазок, а не делали они это по разным причинам: потому, что были слишком уставшими, либо ленивыми, либо излишне чувствительными, либо крайне раздраженными своей работой и пациентами, либо просто зловредными, либо запаздывавшими со своевременным обходом, либо просто не желавшими нарушать покой и сон больных.
Бом относился к числу тех людей, которых принято называть садистами, и всячески поощрял проявления того, что принято называть садизмом среди своих помощников и санитаров. Если на протяжении дня эту садистскую энергию ему не удавалось в полной мере излить на тех пациентов, которые безропотно позволяли на. себя эту энергию изливать, считая, что это входит в курс лечения, не доступного их пониманию, то он пытался изливать ее, хотя это было значительно труднее сделать, на тех, кто считал такое обращение hors d'oeuvre.[209] Такие несговорчивые пациенты сразу попадали в разряд «не желающих слушаться распоряжений медперсонала», «нарушающих правила поведения в больничных палатах» или в особо «упрямых» случаях они получали название «злостно противящихся лечению», о чем делались соответствующие записи в историях болезни. И таким больным доставалось на орехи ночью.
