Сообщение это, полученное как раз в том порту, откуда вышло судно, не вызвало ни у кого сомнений. Я не знал, что делать, что сказать, еще не понимая всех последствий, которые мог иметь для меня этот факт. У меня не было ни малейшего чувства вины за то, что я был согражданином нацистских преступников. Ольга первая поняла, насколько опасно мне находиться здесь, среди родных и друзей жертв германской подлодки.
— Пошли домой. Там мы можем послушать радио, — сказала Ольга. И лишь тогда я понял, что меня ожидает…
Единственное, что нам удалось узнать по радио, это что на ближайшие дни назначено заседание конгресса — внеочередное, — на котором против нацистского рейха будут приняты меры экономического характера. В большинстве передач выражалось возмущение неслыханным нападением, но ни одна из них не делала никаких предположений по поводу последующего развития событий. Комментаторы соревновались в красноречии и эрудиции, произнося зажигательные речи. Однако догадаться, возможно ли объявление войны Германии, было совершенно нельзя. Только официальная нота правительства (кстати, ответ на нее так и не был получен) давала понять, что предстоят более решительные меры, чем разрыв дипломатических отношений, шаг, предусмотренный на конференции делегаций латиноамериканских стран в Рио-де-Жанейро.
Мы сидели в полной растерянности, раздумывая, как следует действовать в этой ситуации. Ольга считала, что нам надо немедленно вернуться в столицу, где я мог бы установить нужные контакты и быть в курсе событий. Однако из свойственного мне чувства противоречия, которое стало моей второй натурой, я предпочитал переждать бурю, собирающуюся над моей головой, в этом благодатном оазисе, полном столь дорогими мне воспоминаниями.
В глубине души я таил надежду — сейчас я понимаю, это была надежда утопающего, — что вот-вот получу известия от Мьюира… Увы, я мечтал вернуться в столицу с гордо поднятой головой в тот самый момент, когда мое положение германского эмигранта грозило стать еще более тяжелым.
Как я ждал этого сообщения! Но оно так и не пришло. Никогда. Я попросил в «Ле Тукэ», чтобы меня известили срочной телеграммой в случае, если от мистера Мьюира придет письмо или будет телефонный звонок. И каждый раз, когда я узнавал о письмах или звонках, надеялся: вот она, радостная весть!
Но ожидаемого послания, как я уже говорил, все не было. Мне пришлось вновь ограничиться передачами радио о дебатах в конгрессе по поводу отношений между нашими странами, осложнившихся потоплением мирного судна. На следующий же день я прочитывал в газетах сообщения о все тех же дискуссиях, с той лишь разницей, что они сопровождались комментариями политических обозревателей.
Для меня оставался загадкой ход мыслей представителей здешнего мира, тут все приводили в движение таинственные и противоречивые силы, знать суть которых было мне не дано. С утра и до вечера я следил, как мучительно складывается в конгрессе — мозгу нации — решение об объявлении войны нацистской Германии.
Эту страну отличала специфическая особенность: регулярные передачи дискуссий из зала сената. Ни в Англии, ни в Соединенных Штатах, которые провозглашают себя самой свободолюбивой страной в западном полушарии, ни во Франции, где парламентская традиция считается высшим завоеванием цивилизации, нет такого обычая. Современные медицинское инструменты позволяют следить за кровообращением человека, прослушивать работу сердца и даже заглянуть под черепную коробку, чтобы удостовериться, не болен ли его организм. Таким инструментом в этой стране было радио, позволявшее каждому заглянуть в сенат.
Заседания конгресса начинались между шестью и семью вечера. Стоило только нажать кнопку радиоприемника — слушай дискуссию в сенате! Для открытия сессии вовсе не обязательным было присутствие всех сенаторов. Но обязателен ритуал, великолепно отражающий значение Ла Кабреры в общественной жизни нации: при открытии заседания читались постановления об увековечении памяти тех или иных национальных деятелей, которые являли «возвышенный» пример бескорыстного служения родине. Документы эти составлялись теми, кто стремился пробраться вверх и хотел заранее заручиться расположением столпов общества.
Этой первой части заседания никто не придавал значения, уж слишком опошлены были все «законопроекты» предшествовавшими их принятию махинациями и взятками. Настоящие дискуссии начинались, когда затрагивались актуальные темы. Слушая эти дебаты по радио, я зачастую не верил своим ушам! Но на следующий день, просматривая газеты, убеждался, что все именно так, как сообщало радио.
Политические дискуссии в конгрессе никогда не имели и оттенка объективности. Не было случая, чтобы в ходе этих дискуссий серьезно обсуждались аргументы «за» и «против» какого-либо решения. Дебаты, скорее всего, походили на изощренные споры средневековых богословов, когда и ортодоксы, и отступники с яростью защищали свою точку зрения в обсуждении самых абстрактных проблем, скажем: в чем грех Люцифера — в гордыне или в высокомерии? Отличается ли душа женщины от души мужчины?
Только так я мог объяснить тот факт, что проблема объявления войны нацистскому государству превратилась в сенате в нескончаемый метафизический спор, где говорилось обо всем: о реформах протестантизма, грехах английской королевы, будущем русского православия и так далее, хотя, на мой взгляд, подобные проблемы правомернее было бы затрагивать на сугубо академическом форуме. Однако парламент этой страны не был похож ни на один в мире, хотя данный государственный институт существует для выполнения конкретных задач. Со страстностью Савонаролы очередной оратор углублялся в дебри теологии, доказывая, что мировая война — наказание божие, ниспосланное англосаксонским странам, покинувшим под влиянием королевы Елизаветы I лоно церкви!
Нетерпимость каждого, ибо каждый считал только себя единственным носителем абсолютной правды, разжигала страсти фанатиков ораторов. И особенно представителей правых сил. В потасовке не существовало никаких разумных доводов. Все сводилось к бесконечному — до отупения! — повторению всех тех же аргументов и положений. Никто никогда — даже в малом — не допускал мысли о возможной ошибке. В общем, заседания конгресса походили на форум, собравший полсотни католиков-священников и полсотни буддийских лам, которые пытались обратить друг друга в свою веру.
Слушатель получал великолепную возможность познакомиться с блестящими примерами ораторского искусства, и тщательно подготовленными, и сымпровизированными. Идеологические распри принимали порой столь драматический характер, что им мог бы позавидовать любой театр. Довольно часто можно было ощутить несостоятельность нашей буржуазной демократии. Видеть всепобеждающее невежество. Наблюдать за тем, сколь легкомысленно принимаются меры, решающие будущее граждан страны.
Испанская пословица гласит: «Близость стирает преклонение». Действительно: ведь дьячок в церкви, который постоянно моет и трет святые чаши, теряет к ним всякое уважение. Не потеряет ли народ уважение к своему конгрессу, слушая каждый день закулисную перепалку?
Я с горечью внимал нескончаемым дебатам, вызванным потоплением мирного судна. Единственным моим собеседником была Ольга. Однако я не мог говорить с ней о том, что в этот решительный для всей нации час, накануне вступления в войну, политика страны идет по неожиданным и путаным тропам. Сохранится ли здесь демократия?
Трудно представить себе те чувства, которые я испытывал, наблюдая, как политика управления государством превращается в недостойный фарс. Более чем когда-либо я ощущал себя чужаком, безнадежно заблудившимся в сельве.
— Послушай этого оратора, Ольга! Настоящий артист! Но ведь он совершенно не думает, о чем говорит! — наставлял я свою подругу.
— Да, но зато он говорит так красиво! Так горячо любит страну! — возражала она, очарованная словесными излияниями очередного политика.
— Он просто злоупотребляет вниманием публики, завоевывая популярность!
— Но у него такой великолепный голос! И говорит он так искренне! — утверждала Ольга, которая, как это и должно было случиться, стала жертвой массовой истерии тех дней.
— Он был бы прекрасен на подмостках, — пытался я возражать…
Я выделил в этом великолепном спектакле нескольких ораторов, достойных Нерона или Калигулы.
Сарказм, ирония, юмор, логика, полное отсутствие ее — словом, то, что хранится в арсенале опытных ораторов, — было использовано в прениях. Выступавшие напоминали ловких кукольников, которые знают, за какую веревочку дернуть, чтобы заставить сидящих в зале детей смеяться или плакать. Художники слова в поисках убедительности не брезговали никакими источниками, строили речь по своим — особым — канонам, демонстрируя при этом истинную культуру или пользуясь тривиальными цитатами из романов Александра Дюма, Виктора Гюго и Эжена Сю. Важно было зажечь толпу, заполнившую балконы сената и привлеченную сюда не столько желанием видеть, как осуществляется управление государством, сколько насладиться спектаклем, предложенным очередным политиком. Вот так же толпа заполняла арены Древнего Рима, упиваясь боями гладиаторов в надежде увидеть нового героя.
