Проснулся я оттого, что болело все тело. Я лежал головой на спине какого-то мужчины, а недавний солдат использовал вместо подушки мои ступни. Медленно вытащив ноги из-под его головы, я встал. Свободного места больше не осталось совсем, женщины и мужчины лежали вперемежку. Раздавался храп, воздух был какой-то пресный и спертый. Я посмотрел в щель, но не увидел ничего, кроме белой равнины и темного неба.
Понять, который час, я тоже не мог, русские отобрали у нас часы еще в грузовике. Однако на горизонте уже виднелась узкая щель, через которую день мог проскользнуть в ночь и растворить ее. Когда я проснулся опять, было уже светло. Некоторые женщины пытались умыться водой из бутылки, но их остановили: надо было сберечь воду для питья. Люди предпочитали вонять, чем умирать от жажды. При этом снаружи лежало столько снега, что нескольких минут хватило бы, если б только русские открыли двери во время остановки.
Никто не мог сказать, как долго стоит поезд, равно как и где мы находимся. Некоторые перекусывали скудным пайком, другие, у которых ничего не было, только жадно смотрели. Петру потянулся и вытащил из кармана платок с остатками еды. Две сестры пытались унять боль отца. Они тоже с тоской смотрели на снег, но не оттого, что хотели пить — его можно было бы приложить к ране.
Поезд простоял весь день. Но когда я проснулся на вторую ночь, мы ехали полным ходом, хотя и недолго. У какого-то полустанка посреди поля мы опять простояли много часов, и нам не оставалось ничего иного, кроме как глазеть на пустынную, вымершую землю.
Чтобы как-то ободрить Петру, я рассказал ему одну из легенд Рамины. Про Бога, чертей и все остальное. Когда-то Бог отодвинул небо — где тогда жили и черти — от земли, ибо не мог больше слышать причитания людей. Так появился vâzduh — пространство между небом и землей, населенное множеством добрых и злых существ. Однажды Бог вступил в жестокую битву с чертями, иногда казалось, будто они вот-вот одолеют его. Но Бог победил и сбросил чертей с неба. Они падали через vâzduh, и двенадцать пар из них повисли в разных местах.
— Как это у них получилось? — спросил Петру.
— Я не знаю, про это Рамина никогда не рассказывала. Но как-то они сумели, черти все-таки, — ответил я.
Поскольку чертям надо было как-то выживать, они сделали там, где повисли, двенадцать таможенных постов. Тот, кто хотел попасть к Богу, должен был сначала пройти через эти посты и подкупить чертей. Двенадцать раз душа мертвого должна предстать перед чертями и как-то уговорить, обольстить их. Двенадцать раз душе надо постараться, чтобы черти не забрали ее. Так они отомстили Богу.
— Почему ты все время говоришь о многих чертях? Наш священник всегда говорил, что дьявол только один, — заметил Петру.
— Рамина рассказывала, что их ровно двадцать четыре. Один ни за что не управился бы со всей работой.
Я беспрестанно болтал, от этого я охрип, но и успокоился. Так мне казалось, будто Рамина со мной, в вагоне. Но не всем нравились мои байки, слишком уж наше будущее походило на содержание этих сказок. Петру рад был бы пересесть подальше от меня, если бы только было свободное место.
Мы ехали уже несколько дней, в моем сознании время и пространство постепенно размывались. Хоть я и понимал, что мы проехали еще не так много, чтобы оказаться уже в России, иногда у меня было ощущение, будто мы вот-вот будем там. Порой же мне казалось, что Румыния простирается бесконечно далеко, защищая нас от того, что ждет за ее границами.
Двери вагонов иногда открывали, чтобы мы справили нужду, но слишком редко. Складным ножиком Петру мы расковыряли щель в полу и сделали очко. Когда приспичивало женщине, то другие женщины вставали вокруг нее и пели песни, всем известные по военному радио. Хоть для чего-то эти песни еще годились. Когда наступал черед мужчины, то другие мужчины делали то же. Мы перепели весь наш репертуар, и мне казалось, как будто я опять слушаю радио с дедом. Однако большинство соседей еще не могли преодолеть стыд и предпочитали терпеть боль, чем облегчиться перед таким количеством глаз и ушей. Но некоторые освоились быстро.
Однажды ночью я нырнул через это очко с грязными, скользкими краями обратно на свободу. Я давно заметил, что на остановках состав плохо охраняется, а наш вагон обычно стоит далеко от здания станции, в чистом поле. Русские, как правило, даже не выходили из натопленных вагонов, они явно были уверены, что мы никуда не денемся.
Поскольку мне было не обойтись без ножа Петру, я посвятил его в свой план. Я предложил расширить дыру в полу и, как только поезд остановится, выбраться через нее, залечь между рельсами и дождаться отправления состава. Мы по очереди ковыряли очко карманным ножиком, пока оно не стало достаточно широким, чтобы туда могли пролезть голова и туловище. А потом стали ждать удобного случая. Не знаю, сколько из наших спутников наблюдали за нами в темноте и прикидывали собственные шансы смыться тем же путем. Тем более не знаю, многие ли решились на это после меня и Петру.
Рельсы скользили под нами двумя темными линиями, выдаваясь над тускло сияющим снегом. Они тянулись в прошлое, которое осталось не так уж далеко позади, но казалось, что с тех пор прошло очень много времени. Руки у меня окоченели от холода, я их едва чувствовал. Они были все в ссадинах и порезах.
— Как только он затормозит, сразу падай на спину, ногами к хвосту. Тогда мы окажемся далеко от станции. Смотри не угоди под колеса, — сказал я Петру.
Силы меня почти оставили. Наконец поезд затормозил, раздался свисток паровоза, и мы решили, что сейчас будет станция, я просунул ноги в дыру, упершись руками в пол. Я не думал о том, смогу ли вообще удержаться на руках, хотя раньше не мог даже дотащить мешок с едой Рамине.
— Ты сразу бросишь мне мешок, а потом вылезешь сам, так ведь? — спросил я Петру.
Он колебался, мгновение боролся с самим собой, потом, наконец, принял решение.
— Я брошу тебе мешок, но сам не полезу. По мне это слишком опасно, — прошептал он.
Сперва у меня ничего не получалось, и я уже думал отказаться от этой затеи. Я приготовился попробовать в последний раз, понимая, что, если не потороплюсь, скоро момент будет упущен. Я жестко приземлился на край шпалы, и меня пронзила боль. Сначала я лежал, прижав руки к телу. Было невыносимо больно, но все-таки я смог встать и доковылять до темного предмета, лежащего между рельсов.
Наклонившись поднять узелок, я услышал впереди вопль, совершенно нечеловеческий, но это точно кричал человек. Я вздрогнул, решив, что меня заметили. Против вооруженных солдат у меня не было никаких шансов уцелеть. Тут поезд снова поехал быстрее. Паровоз свистнул, будто салютуя мне, а мои люди в вагонах — теперь все они стали моими, — парализованные страхом и холодом, удалялись от меня. Вокруг, сколько хватало глаз, не было ни одного селения, ни единого домишки. Я стоял один посреди бескрайней снежной пустыни.
В наступившей тишине я услышал голос Петру. Он лежал на рельсе в странной, вывернутой позе. Туловище по одну сторону, а ноги — по другую. Он вскинул руки, затем опустил, и, словно этот жест отнял у него последние силы, голова его безжизненно свалилась набок. Я опустился на колени, подсунул руки ему под спину и попытался приподнять его, но живот упал вниз, прямо как кусок мяса, который городской мясник шваркал на стол, прежде чем отделить филейные части от костей. Внутренности Петру вывалились мне на руки, я уронил его и потерял сознание.
* * *
Еще ни разу я не был по-настоящему один. Даже когда я прятался на кладбище, со мной были мертвые. Когда я ранним утром возвращался в дом, в надежде, что отцовская ярость утихла, меня ждали под одеялом два чуть теплых кирпича. А иногда и холодные остатки еды на столе. В Темешваре со мной постоянно были дед и Катица.
Там, у железной дороги, едва придя в себя, я начал понемногу осознавать, что теперь остался совершенно один. Мне неоткуда было ждать помощи, которую могли оказать люди, оставшиеся в вагонах: поделиться коркой хлеба, согреть друг друга своим теплом во сне, загородить или отвернуться, пока кто-то справляет нужду.
Кровь Петру давно пропитала снег, я закрыл ему глаза, как делал наш священник, и отволок его тело с рельсов под откос. Это было единственное, что я мог сделать для него. Я решил пойти в том направлении, где на горизонте в лунном свете виднелось что-то вроде вершины холма.
Я уже не припомню, как долго шел. Сначала я пересек голое поле, затем оказался в березовой роще, где то и дело спотыкался и падал, поэтому одежда у меня сначала промокла, а потом заледенела. Спина все еще болела, но из-за переохлаждения я скоро перестал чувствовать боль.
Я дошел до какой-то речки, кое-где замерзшей, но лед не держал, это было хорошо видно в лунном свете. От противоположного берега было рукой подать до холма, посреди склона я заметил какую-то каменную конструкцию — башню с маленькой пристройкой и остатками стены. Дрожа всем телом, я ходил по берегу туда-сюда, но так и не нашел ни моста, ни такого места, где можно было перебраться по льду. Когда я уже почти смирился с тем, что придется выбрать направление и двигаться вдоль реки, на глаза мне попалась лодка, едва заметная под снегом.
