Затем, еще некоторое время пораскачивавшись и поохав, Хеннинен вдруг остановился и стал просить прощения, и Жира, со своей стороны, тоже, после чего Жира вновь взял Хеннинена под руку, и все стали как бы счастливы и довольны, хотя за что и почему они просили прощения, так и осталось непонятным.
— Ну давайте скажите теперь, что вы друзья, — сказал Маршал, и это прозвучало совсем как речь воспитательницы в детском саду, а потому пришлось тут же разбавить ее парочкой крепких словечек.
— Друзья, — промычал Жира и вытащил руку из-под Хеннинена, дабы протянуть ее для дружеского пожатия, но вынужден был тут же засунуть ее обратно, ибо жалкий калека снова чуть было не упал.
— Друзья, — сказал Хеннинен. И протянул руку, так ее изогнув, что можно было подумать, будто суставы у него на шарнирах или вообще изначально так запрограммированы, что способны выворачиваться в любую сторону.
— Ну вот и хорошо, — улыбнулся Маршал.
— Трахтибедох, — сказал Хеннинен. — Лучше не бывает.
И тогда решили, что пора уходить. Правда, сначала толком не могли понять, куда же идти, Жира потянул в одну сторону, Маршал в другую, а Хеннинен соответственно повис посередине, заорав, мол, черти окаянные, не бросайте же меня, и только тогда сообразили остановиться и подождать, покуда он решит, в какую же сторону двигаться.
— Мне надо в больницу, — сказал он.
— Черт знает что, — проворчал Жира.
— У меня, на хрен, все пальцы на ногах переломаны. Я не могу домой спать.
— Хорошо, хоть сейчас вспомнил, — сказал Маршал.
— Они все равно сейчас ничего не сделают с твоими пальцами, — сказал Жира. — Или ты думал, они тебе шину наложат на каждый палец?
— Да какая, на хрен, разница, что они там будут делать, я просто хочу назад свою ногу.
— Ты просто хочешь в больницу.
— Да, я просто хочу в больницу. Может, там меня хоть кто-нибудь пожалеет.
— Я понимаю, — сказал Маршал, — если нет любви, то хорошо бы хоть в больницу попасть.
— Другого выхода нет, — вздохнул Жира и, словно сам вдруг заметив безвыходность сказанного, весь как-то помрачнел.
И тогда Хеннинен сказал, мол, идем же. Жира попытался еще раз уточнить, куда же идем, спросив, подразумевает ли Хеннинен какую-то конкретную больницу, может быть частную, или же его конечностям вполне подойдет обычный тайский массаж. Хеннинен некоторое время поморщил лоб и заключил, что, пожалуй, единственно верным решением будет отправиться в приемный покой Мариинской больницы, что, в свою очередь, вызвало у Жиры бурю ворчания, впрочем, довольно яростного, он закричал, что это же, на хрен, почти на другом конце города, но, когда Маршал, чтобы хоть как-то успокоить его, сказал, что туда можно поехать на такси, сразу же смирился: видно, и у него тоже совсем не осталось сил на здоровое полнокровное бушевание.
До остановки такси, как уже можно догадаться, было совсем недалеко, вот только развернуться в нужную сторону оказалось не так уж просто, и этот процесс занял определенное время. На остановке же возникла еще одна проблема, ибо к этому времени все машины снова загадочным образом испарились, и тут вообще стало складываться такое впечатление, что это какой-то природный, не поддающийся описанию процесс, они то были, то их снова не было, они появлялись и исчезали, когда хотели, точно какое-нибудь северное сияние. Но ничего другого не оставалось, кроме как остаться там, ждать и надеяться, что какой-нибудь дух такси соизволит-таки направить к данной остановке хотя бы одно свободное и оснащенное мотором средство передвижения с извозчиком, то бишь водителем. И таким вот образом стояли, глазели на пустынную улицу Хельсингинкату, время от времени поворачивая голову то вправо, то влево, словно бы наблюдали за теннисным матчем привидений.
Стояла безмолвная, какая-то даже нехорошая тишина. Небесный дворник уже тщательно подмел все остатки туч и молний куда-то в дальний угол двора, и над крышами протянулась яркая желто-розовая полоса, похожая на рекламу пива. Вода перестала струиться по тротуару, а на проезжей части в свете бледных фонарей и стыдливо зардевшегося неба блестели огромные неподвижные лужи-океаны, словно напоминание о значительности недавнего природного катаклизма. Откуда-то из-под земли доносилось приглушенное бульканье, словно бы захлебнувшаяся устремившимися в нее водными массами система городской канализации периодически пыталась глотнуть свежего воздуха.
В парке на противоположной стороне улицы запел черный дрозд. Казалось, он сидит на ветке клена и роняет стальные капли на клавиши странного, похожего на ксилофон инструмента. Время от времени его игру оттенял шелест срывающейся с деревьев дождевой воды. Весь парк наполнила эта довольно-таки напрасная музыкальная звуковязь, казалось, ее сплетения можно даже разглядеть в воздухе, на улице же к ней примешивался далекий ропот некой вентиляционной системы и откуда-то сверху — тихое потрескивание мигающей лампы уличного фонаря.
Все это было так умилительно, что Хеннинен даже заговорил полушепотом.
— Меня одолевают мрачные предчувствия, — прошептал он, — что стоять нам здесь до скончания веков.
Но как только он произнес это свое горькое предположение, издалека послышался шелест движения, который в этой пустоте прозвучал настолько громко и отчетливо, что даже подумалось, а не приближается ли это то самое скончание веков, о котором говорил Хеннинен, но тут из-за поворота вывернула машина с приветливо сияющей желтой лампочкой на крыше, и в конце концов стало совсем уж очевидно, что речь идет не о конце, а даже, наоборот, предвещает некое новое начало.
— Я не знаю, может, я уже говорил об этом сегодня, но скажу еще раз, знаете, мне кажется, что этот мир еще не совсем испорчен, — сказал Жира.
— Очень даже похоже, что так оно и есть, — согласился Маршал и сделал три довольно резвых шага вперед, подойдя к самому краю дороги, и стал размахивать руками, пытаясь остановить эту самую приближающуюся машину, и в тот же самый миг, когда были сделаны три этих важных шага, в голову вдруг пришла мысль о друзьях, а как же они там, были же рядом, и ведь один из них калека, а на другого и вовсе нельзя положиться, но оказалось, что им тоже как-то удалось продвинуться вперед, а потому отчаянное махание было не менее чем шестируким.
— Тормозит, — радостно сказал Жира вполне нормальным голосом: как видно, приближение таксомотора освободило всех от навязчивого желания шептать.
Черный блестящий «мерседес» и правда замедлил ход, он двигался все тише и тише, так что стали уже появляться самые разные предположения и опасения от внезапного сердечного приступа у водителя до растерявшегося террориста-смертника в салоне. Но потом, когда он все-таки подъехал на довольно близкое расстояние, сквозь ветровое стекло стал виден водитель, крупный мужик с большими, как у моржа, усами и кислой миной: он, видно, заранее с пристрастием вглядывался, что за стадо толпится на остановке. Метров за двадцать он практически совсем остановился, намеренно растягивая время, чтобы успеть пошевелить мозгами, и, понаблюдав некоторое время за безумным размахиванием рук, принял окончательное решение, выключил лампочку на крыше, нажал на газ и бесцеремонно прошуршал мимо остановки; при этом, словно бы желая убедиться в том, что его сообщение дошло до адресата, он проехал по самому краю дороги, обдав стоящих на тротуаре фонтаном холодной воды.
Все это было настолько показательным и закономерным, что не хватило сил даже выругаться в ответ. Хеннинен тяжело вздохнул и уселся прямо на мокрый асфальт. Вид у него был совершенно сломленный, он держался за больную ступню, которую не спасли от увечий даже новые невероятно прочные туфли. Жира полез за сигаретой, а так как у него таковой не оказалось, обратился за помощью к Маршалу. Закурив кое-как нечто довольно мокрое, Жира сказал, что с него, пожалуй, хватит, что все винные пары уже давно вышли, а значит, самое время отправиться спать.
— А что делать с этим? — спросил Маршал. — То есть у меня, ты же знаешь, возражений нет, но должны же мы позаботиться о Хеннинене.
— Мы неудачники, — промычал откуда-то снизу Хеннинен. — Это я теперь окончательно понял, искупавшись в этом мокром унизительном дерьме.
— Мои поздравления, — усмехнулся Жира, — удачно подмечено!
— Вот увидите, все еще измениться, удача — дело наживное, — сказал Маршал, и голос его был точь-в-точь как у какой-нибудь мамочки, которая пытается выманить из туалета закрывшегося там юного хоккеиста, просидевшего все три периода игры на скамье запасных и вознамерившегося теперь покончить с собой.
— Если уж подводить итоги, — начал Хеннинен, — то весь этот день не заладился, на хрен, с самого утра. Все эти передряги, нет, ну правда, просто какой-то передряжный день, взять, к примеру, эту мою асексуальную травму, ведь это ж, твою мать, что такое, не говоря уже о всех предыдущих, у меня даже перечислять их сил нету, пусть, на хрен, кто-то другой это делает, если ему так хочется, а я хочу в лазарет!
