— Если уж подводить итоги, — начал Хеннинен, — то весь этот день не заладился, на хрен, с самого утра. Все эти передряги, нет, ну правда, просто какой-то передряжный день, взять, к примеру, эту мою асексуальную травму, ведь это ж, твою мать, что такое, не говоря уже о всех предыдущих, у меня даже перечислять их сил нету, пусть, на хрен, кто-то другой это делает, если ему так хочется, а я хочу в лазарет!
— Во черт, — сказал Жира, — я к тому, что туда же, блин, на своих двоих плестись хрен знает сколько. Не говоря уж о том, какое сафари нас ожидает с этой твоей культяпкой.
— Тебя, брат, куда-то не туда понесло, — сказал Маршал.
— Я сам знаю, куда меня понесло, а куда нет, дай мне, на фиг, высказаться, просто закрой рот и все. Мне крайне важно именно сейчас поднять этот вопрос, потому что, блин, на кой хрен нам надо тащиться в эту долбаную больницу из-за какого-то там пальца на левой ноге, они все равно ничего с ним не сделают, только дадут каких-нибудь обезболивающих таблеток, а потом этот пьяный хрюндель проглотит их целую кучу и помрет, на хрен, от острого отравления.
— А может, у меня перелом педалища, — пробурчал Хеннинен.
— Встань уже с земли, — сказал Маршал, — а то еще и седалище отморозишь.
— Нет, неужели ты правда думаешь, что тебе там сразу дадут палату с кружевными занавесочками и кроватку с воркующими вокруг медсестрами? Хрен с маслом! Они положат тебя где-нибудь в коридоре или в кладовку со швабрами, или еще лучше по соседству к какому-нибудь гнилохаркающему зыссыхе.
Эта пламенная речь Жиры привела наконец к тому, что Хеннинен решил-таки встать с земли. Рука привычно потянулась ему помочь. Хеннинен со скрипом поднялся и, слегка раскачиваясь, стоял теперь между Жирой и Маршалом, надо заметить, что всевозможных подъемов, опусканий и бесцельных раскачиваний вышел здесь явный переизбыток, так что иной слабонервный драматург уже давно бы запутался.
— Конечно, мы туда пойдем, — сказал наконец Хеннинен.
И конечно, как-то вот так собрались и пошли. Хотя, безусловно, шагать с Хенниненом было довольно трудоемко. И несомненно, легче не делалось от мысли о том, что дорога предстоит долгая и мучительная, не говоря уж о маячащих впереди похмелье и стонах пациентов в мареве приемного покоя. Однако, несмотря на охватившее вдруг отчаяние, надо было продолжать двигаться, попеременно поднимая ноги, одну за другой, медленно продвигаясь вперед маленькими неуклюжими шажками, чему ко всему прочему мешала также полная асинхронность движений, вызванная необходимостью координации сразу на трех разных уровнях, и все же вышли к пешеходному переходу, а там, двенадцать мучительных белых полос, словно никому не нужный рапорт, распечатанный на допотопном принтере, и очередной угол дома, вычурная непреклонность фундамента, и наконец неожиданно образовавшийся вокруг канализационного стока искусственный водоем, обходя который конечно же захотелось в него заглянуть, а там, на дне, маячила она — затопленная при строительстве дамбы китайская деревня, целые вереницы комнат, залитые холодной водой, где застывшие в привычных позах семьи тихо плавают вместе с мебелью от стенки к стенке, от пола к потолку или даже от времени к вечности.
Но остаться там жить, в этом самом переходе, было нельзя, а потому просто пошли дальше.
Мокрая земля и ноги, о которых уже так много говорилось, довольно быстро наскучили, пришлось гордо поднять голову и посмотреть вперед. По краю тротуара прямо навстречу Маршалу шел мрачного вида молодой человек, очевидно, из некогда вполне приличной семьи, но превратившийся со временем в этакого городского сумасшедшего, коих бродит по ночам великое множество во всех городах и на всех улицах, они ищут, кому бы на этот раз отомстить за внезапный уход жены, за бестолковость алкогольной политики или же за собачьи сосиски, случайно забытые на батарее центрального отопления. Самое лучшее было заблаговременно уступить ему дорогу, что и сделали, и в целом этот процесс прошел довольно успешно, однако из-за невероятной протяженности пьяного фронта Жире, который замыкал этот трехчастный ряд с противоположной от Маршала стороны, пришлось подойти так близко к стене здания, что он ненароком врезался в водосточный желоб.
Правда, особо переживать по этому поводу он не стал, вероятно, удовлетворение, вызванное тем, что удалось избежать столкновения с опасным мрачным типом, затмило все другие чувства. Убедившись, что дела обстоят именно так, продолжили путь по длинному переходу между двух кварталов, по улице Хельсингинкату, которая была еще длиннее, в другую часть города, до которой было так далеко, что даже представить себе сложно.
Вокруг было пусто и почти светло, и с каждой минутой становилось все светлее, казалось, свет постепенно заполняет все улицы и переулки, как утренний туман, и скапливается где-то в поднебесье, уже и без фонарей было все прекрасно видно, впрочем, только фонари, пожалуй, и удерживали ночь подле себя. На углу все еще работала пиццерия, название которой было таким заковыристым, что его невозможно было запомнить, даже в тот момент, пока на него смотришь. За столиком у окна над засохшей сто лет назад пиццей сидел сонный мужичишка, как-то ему странным образом удавалось все время удерживать нос на критическом расстоянии в полсантиметра от неприглядной сырной корки, покрывавшей эту затхлую лепешку.
Вышли к следующему кварталу. Здесь было множество всевозможных странного вида офисов: безымянные конторы, чьи одетые в жалюзи пыльные окна не вызывали никакого желания заглянуть внутрь и спросить, чем же там, собственно, занимаются; аккуратный, светящийся даже в ночи разноцветными огнями магазин по ремонту и продаже велосипедов, готовый в случае необходимости оказать помощь владельцам швейных машинок; при этом почему-то вспомнился обувной магазин, он ведь тоже был неподалеку, но, к счастью, на другой стороне улицы, как-то не очень сейчас хотелось встречаться с прошлым, пусть даже в такой форме. Дальше на очереди был маленький, не более десяти квадратных метров, закуток, по всей видимости вырезанный в стене дома уже гораздо позднее, на его занавешенных окнах было написано «свежие завтраки», но похоже, что идея давно изжила себя; после чего до перекрестка оставался лишь старый, видавший виды интим-магазин, на витрине которого стояло несколько пыльных фаллоимитаторов и целая стена профессиональной литературы и учебных видеокассет, где на обложках красовались лица одурманенных красногубых существ во всем многообразии форм выраженного процесса эякуляции.
Таким образом, вышли к той самой точке, откуда был виден торчащий на перекрестке знакомый ларек, изрядно подмоченный прошедшим дождем, но все-таки тот же самый, только, конечно, закрытый, и почему-то вдруг стало казаться, что все эти заведения прекратили свою работу навсегда, это было какое-то глубоко внутреннее чувство, но анализировать его в теперешнем состоянии просто не было сил.
— Ну а теперь и до дома недалеко, — сказал Жира.
— Все, что сейчас нужно, это лишь толика сострадания и немного любви к ближнему, — прошептал Хеннинен.
Однако различные формы выражения сочувствия не стали все-таки озвучивать вслух, ибо идти предстояло еще долго. Итак, молча шли вперед этакими пульсирующими триолями, пересекли перекресток, пучеглазые светофоры которого неустанно чертили на мокром асфальте желтые полосы, словно сигналы точного времени, прошли мимо террасы, где стулья были под углом приставлены к столам, но и этот маневр не спас их от затопления, казалось, что пройдут годы, прежде чем все здесь наконец просохнет. Прошли еще один квартал, мимо подъездов, из которых отчаянно несло мочой кошек и пьяниц, и подумалось, как странно, что эти запахи настолько похожи, а потом впереди показался ночной гриль, надо сказать, изрядно пострадавший во время бури, перед ним сидел одинокий голубь, копаясь в мокрой куче грязных салфеток и пакетиков из-под горчицы.
А затем вдруг мимо практически беззвучно скользнул черный матовый «мустанг» или еще какая-то там карета, и что только за моду они взяли ездить по ночам так медленно, чуть ли не шагом, впрочем, заводить знакомство с его пассажирами на пустынной улице ночью, в два тридцать два, или сколько там было времени, как-то не хотелось, уж лучше сразу броситься под колеса.
Однако «мустанг», к счастью, решил ползти, не останавливаясь, до самого перекрестка, а там повернул налево и скрылся из виду. Лишь удаляющийся шум мотора говорил о том, что он все еще продолжает патрулировать улицы. Шли и шли вперед. Мимо парка, из которого тогда, днем, забрали Хеннинена, мимо живой зеленой ограды спортивной площадки. Темное футбольное поле было сплошь покрыто чайками, словно снегом, их было не меньше ста, они явно нашли там какой-то невиданный деликатес. Время от времени птицы начинали истошно кричать и размахивать крыльями, словно играли в какой-то исторической костюмированной драме, где все время демонстративно машут накидками. Их крики поднимались высоко над крышами, и в ответ им вторили их далекие собратья, и тогда они снова им кричали, и обычно тихий в предутренние часы город наполнялся подростковым шумом и гамом.
