Рамон Васкес уже напоминал восковую фигуру покойной Звезды в Голливудском Музее.
— Получим свои 5 штук и отвалим, — сказал Линкольн.
— Он же говорит, что нету, — сказал Эндрю.
— Педики — прирожденные вруны. Я их из него вытрясу. Ты сиди и винцо себе пей. А я этим гондоном займусь.
Линкольн поднял Рамона, перевалил через плечо и отнес в спальню.
Эндрю остался сидеть и пить вино. Из спальни доносились какие-то разговоры и крики. Он увидел телефон. Набрал нью-йорскский номер, за Рамонов счет. В Нью-Йорке жила его бикса. Свалила из Канзас-Сити за лучшей жизнью. Но до сих пор писала ему письма. Длинные. Жизнь пока не улучшалась.
— Кто?
— Эндрю.
— Ой, Эндрю, что-нибудь случилось?
— Спала?
— Собиралась ложиться.
— Одна?
— Ну конечно.
— Так ют, ничего не случилось. Тут один парень меня в кино протащит. Говорит, у меня лицо утонченное.
— Ой, это же чудесно, Эндрю! У тебя прекрасное лицо, и я тебя люблю, сам знаешь.
— Конечно. Как у тебя там, киска?
— Не очень, Энди. Нью-Йорк — холодный город. Все только в трусики норовят залезть, им одного подавай. Я официанткой работаю, сущий ад, но думаю, что получу роль во внебродвейской пьесе.
— Чё за пьеса?
— Ой, не знаю. Какие-то розовые слюни. Один черномазый написал.
— Не доверяй ты этим черномазым, крошка.
— Я и не доверяю. Это просто опыта набраться. И у них какая-то известная актриса забесплатно играть будет.
— Это-то ладно. Но черномазым не доверяй!
— Я ж не дура набитая, Энди. Я никому не верю. Просто опыта набраться.
— Кто черномазый?
— Фиг знает. Какой-то драматург. Сидит себе все время, траву курит и рассуждает о революции. Революция сейчас — самое то. Приходится следовать моде, пока ее не сдует.
— Этот драматург — он к тебе не шьется?
— Не строй из себя осла, Эндрю. Я к нему хорошо отношусь, но он же всего-навсего язычник, зверь… А я так устала столики обслуживать. Все эти умники — за задницу щиплют только потому, что оставили четвертак на чай. Ад сплошной.
— Я о тебе постоянно думаю, крошка.
— А я — о тебе, красавчик, старина Энди-Большая Елда. И я люблю тебя.
— Ты иногда смешно говоришь, смешно и по-настоящему, вот поэтому я тебя и люблю, малышка.
— Эй! Что там у вас за ВОПЛИ?
— Это шутка, малышка. У нас в Беверли-Хиллз большая пьянка. Сама же знаешь этих актеров.
— Орут так, будто кого убивают.
— Не волнуйся, крошка. Это шутка. Все ужрались. Кто-то роль репетирует. Я тебя люблю. Скоро позвоню опять или напишу.
— Пожалуйста, Эндрю, я люблю тебя.
— Спокойной ночи, лапусик.
— Спокойной ночи, Эндрю.
Эндрю повесил трубку и направился к спальне. Вошел. Рамон распластался на большой двуспальной кровати. Он был весь в крови. Все простыни были в крови.
Линкольн держал в руке хозяйскую трость. Ту самую, знаменитую трость, которой Великий Любовник пользовался в кино. Вся она тоже была в крови.
— Сукин сын не хочет раскалываться, — сказал Линкольн. — Принеси мне еще бутылку.
Эндрю сходил, открыл, и Линкольн надолго присосался к горлышку.
— Может, 5 штук у него и нет вовсе, — сказал Эндрю.
— Есть. И нам они нужны. Педики — хуже всяких жидов. В смысле, жид лучше сдохнет, чем хоть один пенни отдаст. А педики ВРУТ! Усек?
Линкольн снова посмотрел на тело на кровати.
— Где ты спрятал 5 штук, Рамон?
— Клянусь… клянусь… из глубины души, нет у меня 5 штук, клянусь! Клянусь!
Линкольн обрушил трость на лицо Великого Любовника. Еще раз. Потекла кровь. Рамон потерял сознание.
— Так ничего не выйдет. Засунь его под душ, — велел Линкольн брату. — Оживи его. Смой всю кровь. Начнем заново. На этот раз — не только рожу, но и хуй с яйцами. Он у нас заговорит. Тут любой разговорится. Сходи вымой его, а я пока выпью немножко.
Линкольн вышел. Эндрю взглянул на кровоточившую красную массу — к горлу на мгновение подкатил комок, и Эндрю и стравил прямо на пол. Проблевался, и ему полегчало. Он поднял тело, доволок до ванной. Рамон, казалось, начал оживать.
— Пресвятая Мария, Пресвятая Мария, Матерь Божья…
Пока они шагали к ванной, он повторил это еще раз:
— Пресвятая Мария, Пресвятая Мария, Матерь Божья…
Втащив Рамона в ванную, Эндрю снял с него пропитанную кровью одежду, увидел стойку душа, положил Рамона на пол и проверил воду, чтоб была нужной теплоты. Потом снял собственные ботинки с носками, штаны, трусы с майкой, залез в душ вместе с Рамоном, придерживая его под струей. Кровь начала смываться. Эндрю смотрел на воду, стекавшую по седым прядкам, облепившим голову былого идола Всего Женского Рода. Сейчас Рамон выглядел жалким стариком, обмяк и сдался на его милость.
Затем вдруг, будто его толкнул кто, Эндрю выключил горячую воду и оставил одну холодную.
Прижался губами к уху Рамона:
— Нам нужны, старик, всего лишь 5 пять кусков. И мы отвалим. Ты нам просто отдай эти 5 кусков, и мы оставим тебя в покое, понятно?
— Пресвятая Мария… — только и произнес старик.
Эндрю вытащил его из душа. Выволок обратно в спальню, положил на кровать. Перед Линкольном стояла новая бутылка вина. И он ею занимался.
— Ладно, — сказал Линкольн. — На этот раз он заговорит!
— А я думаю, у него нет 5 штук. Таких пиздюлей получать за каких-то 5 штук — да ни за что.
— Есть-есть! Педик, жидяра черножопый! Щас он ЗАГОВОРИТ!
Линкольн передал бутылку Эндрю, и тот немедленно отхлебнул.
Линкольн взялся за трость:
— Ну? Хуесос? ГДЕ 5 ШТУК?
Человек на постели не ответил. Линкольн перевернул трость, то есть прямой конец зажал в кулак, а изогнутым обрушился на яйца и член Рамона.
Тот не издал почти ни единого звука, если не считать долгой череды стонов.
Половые органы Рамона почти совсем исчезли.
Линкольн сделал небольшой перерыв, чтобы хорошенько отхлебнуть вина, затем перехватил трость поудобнее и начал лупасить везде — по лицу Рамона, животу, рукам, носу, голове, везде, больше не спрашивая про 5 штук. Рот у Рамона открылся, и кровь из сломанного носа и других разбитых частей лица хлынула туда. Он начал было ее глотать, но быстро захлебнулся. А после этого лежал очень тихо, и удары трости не производили видимого действия.
— Ты его убил, — произнес Эндрю, не вставая с кресла, откуда наблюдал, — а ведь он обещал в кино меня взять.
— Я его не убивал, — ответил Линкольн. — Это ты его убил! Я сидел и смотрел, как ты забиваешь его насмерть его же собственной тростью. Той тростью, которая прославила его в кино!
— Какого хуя, — сказал Эндрю, — ужрался в стельку и околесицу несешь. Самое главное сейчас — отсюда слинять. С остальным потом разберемся. Чувак прижмурился! Шевели мослами!
— Сначала… — ответил Линкольн. — Я про такое в детективных журналах читал. Сначала собьем их со следа. Макнем пальцы в его кровь и напишем разные штуки на стенах, всякое такое.
— Какое?
— Ладно, типа: «НАХУЙ СВИНЕЙ! СМЕРТЬ СВИНЬЯМ!» А потом — чье-нибудь имя в изголовье, мужское — скажем, «Луи». Нормально?
— Нормально.
Они макнули пальцы в его кровь и написали свои маленькие лозунги. Потом вышли наружу.
«Плимут» 56-го года завелся. Они покатили на юг с 23 долларами Рамона и спизженным у него же вином. На углу Сансета и Вестерн увидели две молоденькие мини-юбки: те стояли на обочине и голосовали. Подъехали. Произошел изощренный обмен приветствиями, девки сели. В машине имелось радио. Это практически все, что в ней имелось. И они его включили. По полу катались бутылки дорогого французского вина.
— Эгей, — сказала одна девчонка. — Да эти ребята, похоже, — богатенькие повесы!
— Эгей, — ответил Линкольн, — поехали-ка лучше на пляж, на песочке поваляемся, винца попьем и посмотрим, как солнце встает!
— Ништяк, — ответила вторая девчонка.
Эндрю удалось раскупорить одну бутылку, тяжко пришлось — перочинным ножом, тонкое лезвие, — поскольку Рамона и Рамонов замечательный штопор пришлось бросить, — а перочинный ножик для штопора не годится, и всякий раз, как прикладываешься, приходится глотать и крошки пробки.
Спереди Линкольн слегка наслаждался жизнью, но поскольку приходилось рулить, он свою девку разлатывал главным образом в уме. На заднем же сиденье Эндрю уже пробежался рукою вверх по девкиной ноге, оттянул какую-то деталь ее трусиков, трудновато оказалось, и уже запустил туда палец. Неожиданно она отпрянула, отпихнула его и сказала:
— Мне кажется, нам сначала нужно получше узнать друг друга.
— Конечно, — ответил Эндрю. — У нас есть 20 или 30 минут, прежде чем мы завалимся на песочек и займемся делом. Меня зовут, — сказал Эндрю, — Гарольд Эндерсон.
— А меня — Клэр Эдвардз.
И они обнялись снова.
Великий Любовник был мертв. Но появятся и другие. А еще — множество не-великих. Главным образом — именно этих. Так вот все и получается. Или не получается.
