Я планировала сделать то же самое. Места, где я побывала, и люди, которые мне помогали, были со мной, готовые подпитывать мою работу. Как никогда прежде, я осознавала, что, имея дом и Эрнеста, могла уехать, вернуться, измениться, окрепнуть, стать лучше и стать самой собой. Это была версия того, что я сказала Тилли в Сан-Валли, только более точная. Я не нуждалась в Эрнесте и в моей работе, чтобы доказать, что могу иметь все и сразу. Я нуждалась в них, чтобы чувствовать себя цельной.
— Зайчик? — окликнула я его из кровати.
— Да?
— Я все это так люблю. Все, что у нас есть. Мы — наша собственная страна.
Боже мой, как же мне нравилось снова сидеть за своим письменным столом! Первым делом я углубилась в изучение издательского договора, который пришел, пока меня не было. Я разослала «Поле боя» горстке редакторов в Нью-Йорке, изначально планируя включить в их число и Макса Перкинса из «Скрибнере». Но Эрнест убедил меня не делать этого, сказав, что это неразумно, если два писателя из одной семьи будут соревноваться за внимание издательства. Я согласилась, перейдя к другим вариантам, и наконец договорилась с «Дьюелл, Слоун и Пирс». Книга должна была выйти в марте следующего года, и я была на седьмом небе от счастья. Я любила ее, словно ребенка, и теперь радовалась тому, что она займет свое место в мире, а не только в моем сердце и воображении. Я долго сидела с договором в руках, ощущая его значимость и серьезность юридического языка, сулившего грядущие перемены мне и моей книге.
Вера Эрнеста в меня и наше надежное убежище помогли этой книге ожить. Я глубоко ощущала ценность того, что мы сделали. Будущее казалось ужасным, как никогда, Европа рушилась и разбивалась на пугающие осколки. И развод Эрнеста был еще впереди. Все трудные слова уже сказаны — и теперь оставалось тяжелое ожидание. Но в нашем убежище было что-то прочное. Мы с Эрнестом поддерживали друг в друге мужество и веру. Мы наполняли наши дни смыслом, смехом и живым общением. Мне казалось, что лучше уже быть просто не может. Оставалось только сказать «да».
Взяв чистый листок, я вставила его в каретку и написала:
Я, миссис Марта Зайчик Бонджи Геллхорн Хемингуэй, клянусь никогда больше не покидать моего нынешнего возлюбленного и будущего мужа, не оставлять его в горе на два месяца и шестнадцать дней, не тревожить его ум и сердце, ибо он — все, что имеет значение для меня в этой жизни.
Пусть эти свидетели (какими бы воображаемыми они ни были) знают, что я постараюсь в будущем защитить его от одиночества и безрассудства, оставаясь на месте и любя его телом и душой. И я обещаю это с самыми благими намерениями, с самым здравым, самым трезвым умом, который только у меня есть, и с большей любовью, чем я способна выразить.
Марта Геллхорн Хемингуэй
Часть 5. Солнце и Луна и снова Солнце
(Январь 1940 — декабрь 1941)
Глава 46
— Она может оставить меня не у дел, если захочет, — сказал Эрнест, имея в виду Паулину.
Мы всё еще ждали, согласится ли она на условия их развода или назло ему будет тянуть месяцами или даже годами. Назло нам. Тем временем она отправила мальчиков в школу-интернат, а сама, заперев дом в Ки-Уэсте, уехала в Нью-Йорк к сестре.
— Джинни оказывает слишком сильное влияние на Паулину, — продолжал он. — Все может стать намного хуже, и лучше уже не будет.
— Давай постараемся быть оптимистами, — предложила я. — Может быть, у нее есть свои причины двигаться дальше. Она еще молодая женщина. Впереди ее ждет много всего.
— Может быть, — ответил он неуверенно. — А пока я собираюсь вложить в эту книгу все, что у меня есть. Я напишу ее так хорошо, что все остальные книги покажутся ничтожными по сравнению с ней. Вот такой оптимизм я могу себе позволить.
Я понимала его желание опереться на работу в момент неопределенности. Именно это я и делала, ожидая, когда «Поле боя» увидит свет. Книга посвящалась Эрнесту и всем моим надеждам и мечтам на долгую карьеру романистки, которыми я жила, когда писала свой роман, и которыми веяло с его страниц.
Но когда появились первые рецензии, я оказалась совершенно выбита из колеи. Критики писали, что история слишком похожа на репортаж, слишком сухая и документальная, недостаточно творческая. Марианна Хаузер из «Сатердей ревью» зашла так далеко, что назвала мою героиню Мэри Дуглас «слишком доблестной и ненастоящей». Меня бы не ранило это так сильно, скажи она то же самое обо мне, но не о Мэри.
— Интересно, знают ли они, как близко к сердцу мы это принимаем, — заметила я Эрнесту, держа в руках очередную рецензию. Твердый, острый ком застрял у меня в горле.
— Там была и статья миссис Рузвельт. Она отзывалась о книге положительно.
Ее рецензия и вправду была замечательной. Она хвалила книгу в своей колонке «Мой день», назвав ее «шедевром, примером живой картины», но из-за множества в основном негативных комментариев я не могла доверять ее похвале.
— Просто она верный друг.
— Позволь мне прочитать их за тебя, — предложил Эрнест. — Ты заболеешь или, что еще хуже, начнешь верить, что все это правда.
— Это будет трусостью не читать их, да?
— Чушь. Это самосохранение. Какой смысл в жизни двух писателей под одной крышей, если они не будут присматривать друг за другом?
Я сдалась и перестала их читать, но потом с почтовым судном прибыл журнал «Тайм» — тихая бомбочка, напичканная едкими словами. Они написали обо мне впечатляющую статью — с полстраницы, — но она никак не относилась к книге. Это была сплетня обо мне и моем «великом и добром друге» Эрнесте Хемингуэе.
Фотография, которую они использовали, была слишком большой и какой-то вампирской. Губы накрашены темно-красной помадой, модная стрижка — все это лишний раз подтверждало слова журналиста о том, что мое лицо «слишком красивое» для писательницы, а мои длинные ноги «отвлекают». Это выглядело как чертово разоблачение.
Когда я показала статью Эрнесту, он со злостью швырнул журнал в другой конец столовой.
— Эти люди отвратительны. Они понятия не имеют, какие неприятности причиняют мне и мальчикам.
Конечно, он беспокоился о своей репутации. Это был первый раз, когда кто-то осмелился написать, что у нас романтические отношения. И также первое упоминание о предстоящем разводе Эрнеста и Паулины. Я понимала его беспокойство и сама кипела от злости и досады. Без всяких усилий журнал лишил меня звания писательницы и перевел в статус наложницы Эрнеста.
— Только послушай это, — сказала я, подняв, вопреки здравому смыслу, журнал. — «Геллхорн направилась в Сан-Франциско-де-Паула. Куба, где зимует Эрнест Хемингуэй». Как они вообще это узнали? Репортеры следят за нами?
— Наверное. — В его голосе не отразилось никаких эмоций, он был ровным, как лист бумаги. — Теперь это не имеет значения. Файф теперь пойдет в наступление. Можешь не сомневаться.
Так и случилось. На следующий день пришла телеграмма. Паулина передумала отпускать мальчиков в Гавану весной на пасхальные каникулы. «Окружение для них неподходящее», — писала она.
— «Окружение», — кисло повторил Эрнест. — Можно подумать, я содержу здесь бордель. Она не может не пускать детей к отцу.
Голова стала такой тяжелой, что пришлось обхватить ее руками.
— У нее не получится, ведь правда?
— Возможно, не получится, — ответил он. — О черт! А может, и получится.
Он тут же написал ей длинное письмо, стараясь оправдаться. Мы ждали ответа, нам было так не по себе, что мы не могли думать ни о чем другом. Я написала несколько злобных писем в «Тайм», угрожая подать на них в суд, и просидела за своим письменном столом несколько часов, пытаясь читать и чувствуя себя хуже некуда. Одно дело получать негативные рецензии, и совсем другое — называть чужую работу дешевой и бессмысленной, когда это совсем не так. Я усердно работала в течение года — невероятно усердно, — но теперь меня запомнят из-за моей порочной связи с самым известным писателем Америки!
