Известный писатель тоже не мог писать. Реальный мир стал слишком громким и заглушал Роберта Джордана и остальных героев книги, оставшихся там, в середине двадцать восьмой главы. Эрнест начал впадать в панику. Он сказал мне, что хочет уехать ненадолго, пока пыль не уляжется, и попробовать вернуться к работе. Я согласилась остаться, чтобы разбираться с почтой и репортерами, но тут же пожалела об этом. Я нуждалась в покое так же сильно, как и он. Мне хотелось снова поверить в ценность своей работы и убежать подальше, пока мрачные голоса в моей голове не утихнут. Но его нужды были важнее моих.
Он уехал в Камагуэй — город в центральной части Кубы, в сотнях миль от меня. Очень далеко от всего и всех, как он и хотел. Эрнест писал мне каждый день, говорил, что его голова понемногу проясняется, а книга возвращается.
Я радовалась за него, но в то же время горевала о своей книге и чувствовала себя очень одинокой. С самого начала мы обещали, что книги будут нашими детьми, что мы будем заботиться о них вместе: он — о моей, а я — о его. Мне нужно было знать, что мы еще верны этому обещанию, даже несмотря на появившиеся трудности. Я понимала, что он подавлен, но и мне было нелегко.
Я написала ему письмо, в котором говорила, как сильно скучаю по нему и с каким нетерпением жду, когда он будет рядом со мной, в нашем доме. Затем закрыла дверь в свой кабинет, отложив на время работу. Мои статьи для «Колльерс» были опубликованы, и я понятия не имела, что будет дальше. Когда-нибудь я снова подумаю об этом, но пока мне хотелось только одного: чтобы меня оставили в покое.
Глава 47
Эрнест вернулся домой в конце марта, как раз к приезду на остров Патрика и Гиги. Паулина наконец смилостивилась, хотя и не слишком охотно. В тот день, когда они должны были приехать, я ходила по дому, нервно стирала несуществующую пыль и переставляла стопки книг, чтобы отвлечься. Я все еще не могла прийти в себя после выхода моего романа и пережить его провал. В мире продолжали происходить ужасные события: Советы бомбили Виипури, в результате чего Финляндия вынуждена была согласиться на их условия капитуляции. Я думала о финском народе, о том, что, несмотря на его спокойную решимость и достоинство, их страна все равно пала. Чувствовала я себя ужасно. Не зная, чем заняться, я дважды перемыла все стаканы в раковине, а затем приняла настолько горячий душ, какой только смогла выдержать.
— Им все равно, что и как выглядит, — сказал Эрнест. — Они же дети.
— Я хочу, чтобы им здесь было удобно, — ответила я.
— Так и будет. Вот увидишь. Просто дай им время.
Они полюбят тебя, не переживай.
— Боже, надеюсь.
Увидев сыновей на трапе парома, Эрнест кинулся к ним и каким-то образом ухитрился оторвать от земли обоих сразу. Их лица светились счастьем, чистой, неподдельной радостью от встречи с ним, от возвращения домой, от любви.
— Как поживаете? — произнес Патрик с теплой и нежной улыбкой, когда Эрнест подвел их ко мне.
У него был прямой, тонкий нос, каштановые волосы, зачесанные с макушки, и красиво очерченные, пушистые брови. Я сразу же разглядела в нем мягкую, спокойную натуру, которую он прятал в глубине души. Это было так же легко разглядеть, как и его хлопковую рубашку в синюю клетку.
— Привет, — прощебетал Гиги.
Он вложил свою теплую тонкую руку в мою, его глаза были черными, как стеклянные пуговицы. Когда он взглянул на меня, я сразу почувствовала в нем какое-то веселье, словно забавная история уже зарождалась внутри его, где он пытался быть хорошим, и я тоже пыталась.
— Можешь звать меня Марти, если хочешь.
— Это твое имя?
— Да, сокращенное. Полное имя — Марта, но в большинстве случаев это звучит слишком серьезно.
— По-моему, мое имя тоже звучит слишком серьезно, — вмешался Патрик. — Но здесь им никто не пользуется. Думаю, что мне с этим повезло.
— Тебя называют Мексиканский Мышонок, потому что ты в детстве был коричневый и маленький, как мышонок?
— Я и сейчас летом становлюсь очень коричневым, темнее любого из моих братьев.
— Слушай, я тоже могу стать коричневым, — сказал Гиги.
— Конечно можешь, — встрял Эрнест. — На этой неделе вы будете проводить много времени на солнце, и мы устроим соревнование, а Марти будет судить.
Сложив багаж в машину, мы усадили мальчиков на заднем сиденье, после чего отправились домой привычным маршрутом: проехали через центр города и поднялись на холм. Хоть это и был наш обычный путь, сегодня все выглядело по-особенному. Было очень весело ехать по сельской местности, когда мальчики оживленно болтали и подмечали интересные вещи. Стекла были опущены, и Патрик немного высунул руку, пытаясь справиться с сопротивлением воздуха.
— Может, попозже сходим на рыбалку? — спросил Гиги.
— Конечно, если вода не слишком мутная, — ответил Эрнест. — Мы еще успеем порыбачить, так что не расстраивайся, если сегодня не получится.
— Марти, тебе нравится ловить рыбу с маской под водой? — спросил Патрик.
— Ну конечно. — Я повернулась к нему лицом, положив руку на спинку сиденья. — Правда, сама рыбалка меня мало интересует, но вот возможность рассмотреть подводный мир — другое дело.
— Кому может не нравиться рыбалка? — Вопрос Гиги был бесхитростным и честным, он задал его сразу же, как только эта мысль пришла к нему в голову. Так позволяли себе только дети, еще не обремененные желанием угодить другим.
— Это не имеет значения, — сказал Патрик. — Она может делать все, что ей заблагорассудится. Есть много вещей, которые могут радовать. — Он одарил меня улыбкой дипломата. Патрик явно был прирожденным посредником, как это часто бывает со средними детьми, которые оказываются не столько на стороне кого-то конкретного, сколько на стороне беспристрастности.
— Может быть, со временем мне понравится рыбалка, — предположила я.
— Вы писательница, да? — спросил Гиги. — Как папа?
— Да. — Неожиданно у меня сдавило горло. Ни уборка, ни подготовка к приезду мальчиков не излечили моей раны. — Никто не может быть таким, как твой отец, — сказала я. — Но да, я писательница.
Режим дня раскачивался, как гамак, пока мальчики привыкали к своему отдыху. Они не ложились вовремя спать и иногда засыпали за обеденным столом или на полу во время игр. Холодильник всегда был открыт, даже если совсем скоро нас ждал завтрак или обед.
— Мальчикам нужна еда, — просто отвечал Эрнест.
Конечно нужна, но я понятия не имела, сколько именно. Исчезали целые головки сыра. Если я покупала дюжину яиц, то оказывалось, что надо было взять три дюжины. А количество молока, которое они сметали, просто шокировало. Но в то же время было здорово, войдя на кухню, увидеть, как один из мальчиков, не дыша, выпивает целый стакан пенистого молока, а потом, задыхаясь от холода, вытирает губы рукавом.
Они спали на раскладушках на большой солнечной веранде и оставляли разбросанными на полу постельное белье, комбинезоны, футболки и пижамы. Их носки я находила повсюду, что было забавно, потому что они редко их носили. Эрнест смеялся над этим и над всем остальным. Похоже, у него было только два домашних правила: не ругаться до четырех часов дня и не приносить в дом песок. Если мы возвращались с пляжа или с прогулки на «Пилар», он заставлял их мыть ноги на террасе в ведрах с дождевой водой. Конечно, приходилось следить и за другими вещами, которые они приносили в дом, — камни, кору, блестящие листья, а однажды даже ящерицу с желтыми крапинками и мутными глазами. И даже это было в некоторой степени допустимо до четырех часов дня, но если позже — наказания не избежать.
— На самом деле они очень стараются ради тебя вести себя прилично, — поделился Эрнест однажды вечером, когда мы собирались ложиться спать. — Я знаю, что так не кажется, но подожди: стеснение перед тобой исчезнет — и все полетит к чертям. И тогда, может быть, они тебе перестанут нравиться.
