Ознакомительная версия.
— Я всегда отрицательно относился к идеи бессмертия души.
— Ты не обещаешь себе бессмертия через вечность души. Ты обещаешь себе другое бессмертие. Тот, кто не верит в вечное существование души, может все же надеяться на то, что какая-то часть его выживет, переживет смерть: то, что он создал. А создать он может произведения или детей.
Дети, хоть они и являются кровью от крови своих родителей, тем не менее от них отличаются. Очень часто их отрицание, отказ страшнее смерти. Ты избрал самый верный путь, мой дорогой брат: ты веришь что продолжишь жить в своих произведениях. Ты знаешь, что люди будут читать тебя и перечитывать, будут обсуждать то, что ты сказал о человеческом существе, о его снах и его реальности, о его сознательном и его бессознательном, о тотеме и табу, об отцеубийстве и инцесте, об Эросе и Танатосе. Этого ты ожидаешь после своей смерти: быть пророком всех пророков — не одним из тех, кто говорил, что будет с человеком на земле и над землей, но тем, кто открыл, что внутри его, и что может получиться из него, и что будет в соответствии с тем, что он имеет внутри, но не знает об этом.
И ты уже сейчас, пока жив, питаешься от этого бессмертия, такой надменный, горделивый, и присуждаешь смерть нам, смертным. Словно мы не заслужили ни единого лучика, который мог остаться после нас. Да, только тот, кто абсолютно уверен в том, что и после смерти он будет существовать, может так надменно говорить о смерти тем, кому присваивают несуществование. Только позволь и мне кое-что тебе присвоить. Все те, кто верит, что будут бессмертны благодаря своим творениям, — пусть это будут дети, которых они породили и которые в своей крови несут их кровь, или это художественные или научные сочинения — все они жестоко обманываются, думая, что обеспечили себе бессмертие. Знай, что все это создано в материи и однажды материя угаснет, исчезнет. Знай, что и твои произведения, которые будут читать и толковать до тех пор, пока существуют люди, однажды умрут, а с ними умрет и твое бессмертие, потому что однажды умрет и последний человек. Ты должен знать, что и ты смертен. Что бессмертие, в которое ты веришь, — вовсе не бессмертие, а всего лишь бесконечное продление твоей смерти.
— Пусть так, — ответил брат. — Но твоя мысль о том, что я гоню страх перед смертью верой в бессмертие моих произведений, не доказывает существования бессмертия души.
— Вопрос не в том, продолжает ли какая-то часть человека — назовем ее душой — существовать после смерти. Вопрос вот в чем: если нет никакого высшего смысла, не является ли наше существование здесь полностью бессмысленным?
Разговаривая, мы ходили по периметру помещения, вдоль стен, не глядя на картины, которые на них висели. Мы кружили так, а я думала о круге существования и постоянной смене рождений, смертей, рождений, смертей, рождений, смертей, рождений…
— Идея о смысле жизни — это всего лишь замаскированная потребность в постоянном счастье, — сказал мой брат. — Или, если выразиться более точно, потребность в поиске смысла жизни появляется из-за невозможности постоянно быть счастливым. В определенном смысле то, что мы называем счастьем, случается в результате непредвиденного удовлетворения длительное время сдерживаемых потребностей и по своей природе является эпизодическим феноменом.
— Твое определение счастья не имеет ничего общего со счастьем. Кроме того, высший смысл подразумевает, что все исполнено значения, а не только счастье. Неужели вся печаль во вселенной — ошибка или случайность? И куда уходит печаль вместе со всем прошлым — со всем тем, что случилось во времени? И куда уходят мысли, чувства, куда направлены все жесты и слова, произнесенные с начала времен? Если они исчезают, словно их и не было, зачем они тогда были? Зачем тогда вообще радостно трепетало или отчаянно сжималось сердце, зачем были произнесены слова истинные и слова ложные, зачем все эти надежды и разочарования, зачем мудрые мысли и мысли глупые, за чем эта радость и эта печаль, зачем преступления и добрые дела? Если время не сохраняется, если каждый миг не спасен в какой-либо иной форме, тогда само время бессмысленно, тогда все, что случается во времени (а все, что случается, принадлежит времени), бессмысленно, и все, что когда-либо было, есть и будет, — полная бессмысленность. Полная бессмысленность до тех пор, пока время — саморазрушительная категория, которая стремится к Ничто, Ничто поглощает все, что было и что будет.
Но есть и другая возможность — все время существует «где-то» в вечном настоящем, в каком-то другом измерении; есть такая возможность, что все времена существуют в параллельном и синхронном импульсе, все, что было, и туда, в это другое измерение, «переселяется» все, что сейчас, и все, что когда-либо будет.
И только там и только таким образом при столкновении всех временных слоев и всех экзистенций рождается собственный смысл, непостижимый в этом преходящем существовании. Там, где никогда не исчезнет то, что однажды уже исчезло, а все однажды уже исчезало, там, где все сохранено и защищено в вечности. Там, за бесчисленными перевалами, каждый жест и каждое слово, каждая улыбка и каждая слеза, каждый восторг и каждое отчаяние имеют свою причину и смысл, смысл, который сейчас нам не дано понять. Все существование, возможно, — тайна, которая будет разгадана, когда существование, такое, каким мы его знаем, придет к своему завершению и тогда обретет абсолютный смысл.
— Вместо твоих инфантильных предположений человек должен поставить более простой вопрос: что люди могут узнать о цели их жизни на основании своего поведения, чего они хотят от жизни, к чему стремятся. С ответом сложно ошибиться: они ищут счастья, хотят стать счастливыми и оставаться такими. И больше всего мучаются вопросами о смысле жизни те, кто в своем стремлении к счастью меньше всего достиг.
— Вероятно, это так: высший, «небесный» смысл ищут те, кому отказано в «земном» смысле, смысле повседневности. Тогда пусть это будет им утешением, пусть хотя бы будет позволено утешиться тем, кто каждый день борется с бессмысленностью, — сказала я. — Но я знаю, что это не только утешение. В космическом времени все бессмысленно, потому что в нем все в конце концов заканчивается и теряет свой смысл. Но в вечности все, что закончилось в космическом времени, снова обретает смысл, который нам не дано понять и испытать, даже несмотря на то, что мы во времени.
В этот момент Зигмунд остановился, поднял руку, чтобы махнуть ею перед своим лицом, словно отгоняя мошек, как делал всегда, когда не считал нужным отвечать. Он поднял руку, но не отмахнулся — ладонь застыла перед лицом, но не из-за какой-нибудь мысли о смысле бессмысленности — просто он посмотрел на свои наручные часы.
— Анна нас уже ждет, — сказал он.
Мы вернулись к стене. Мы стояли прямо перед «Распятием»; на полотне не было никакого обещания: на лице Иисуса — смирение перед ужасом, на лице его матери — ужасное отчаяния. Смирение и отчаяние — как и на предыдущей картине с Матерью и Младенцем, только здесь смирение было наполнено ужасом, смирение Иисуса в момент смерти, а его мать в отчаянии застыла перед крестом со сложенными руками и поднятой головой, с взглядом, слепым ко всему, кроме боли в душе, с глазами, будто высохшими в глазницах, а вместо них осталось только это отчаяние.
— Пойдем, — сказал мой брат, и я последовала за ним, опираясь на его руку, прихрамывая, оборачиваясь — к матери и сыну, к их разлуке.
Те несколько суток я провела в своей комнате в отеле. Анна и Зигмунд приглашали меня погулять с ними по городу, но я жаловалась на боль в колене. Я действительно прихрамывала. Я сидела в комнате и вспоминала разговор с моим братом. Размышляла о его гуманных словах, сказанных перед постаревшей Богородицей и распятым Иисусом и Богородицей с младенцем Иисусом: о том, что высшая цель, к которой должен стремиться человеческий род, — это сделать жизнь человека как можно менее тягостной и каждый человек должен внести свой вклад в осуществление этого идеала.
Тем февральским днем 1933 года Зигмунд действительно в это верил, но уже тогда было положено начало новой череде событий — в Германии сменилась власть, и наши сестры вынуждены были вернуться в Вену. Когда новый правитель Германии захватил и Австрию, мой брат уехал в Лондон с теми, чью жизнь решил спасти. Мы, его сестры, были депортированы сначала в один, потом в другой лагерь. А его слова о том, что каждый человек должен трудиться ради того, чтобы сделать свою жизнь в этом мире менее тягостной, в те мгновения, когда мы с сестрами испытывали тяготы, звучали для меня насмешкой.
В последнее утро в Венеции, как только Анна с Зигмундом ушли в город, мое желание еще раз увидеть обе картины с Богородицей и Иисусом пересилило боль в колене, и я вышла из отеля.
Я направилась к площади и на одной из улочек столкнулась с толпой народа — такие толпы я наблюдала из окна нашей квартиры в Вене в последующие годы, но люди из этой толпы были не в военной форме, а в маскарадных костюмах: это было время Венецианского карнавала, и сейчас мимо меня пробегали всевозможные существа — принцессы и попрошайки, властители и рабы, люди-рыбы и люди-птицы. Мы шли в одном направлении, но они двигались быстрее меня, и я посторонилась, прислонившись к стене одного из домов.
Ознакомительная версия.
