Тем временем потребность в деньгах росла. В условиях, когда стоимость гринбеков быстро падала, население предпочитало тратить бумажные деньги, а не серебро, следуя закону Грешема[95], который гласит, что наличие в обращении неполноценных денег всегда приводит к выводу из него полноценных. Стоило июню 1862 года смениться июлем, как через неделю в Бостоне и Нью-Йорке все серебряные четвертаки, десятицентовики и трехцентовики, которые смазывали механизм повседневных денежных расчетов, просто исчезли. Большинство всплыло в Канаде, принявшей десятичную денежную систему и доллар своей соседки в 1858 году. На городских улицах в карманах прохожих больше не гремела мелочь, ни один бармен не мог дать размен. Никто не брал омнибус или паром по пути на службу, так как ни у кого не было денег достоинством от цента до пяти долларов: общественный транспорт ходил пустой, а тысячи его недавних пассажиров сердито шагали рядом.
Если нужно было пришить на жилет пуговицу или купить сигару стоимостью в 2 цента, приходилось покупать оптом или расплачиваться бартером, как в детстве делал ваш дедушка, живший в юной безденежной республике. Продавцы спичек вместо сдачи давали грязный клочок бумаги, на котором было нацарапано: «Может быть обменяно на столько-то коробков спичек». И попробуйте в следующий раз расплатиться этой бумажкой — они сделают вид, что видят ее впервые. Крупные универсамы выпускали талоны. Общины печатали собственные десятицентовые банкноты. «Владельцы салунов, торговцы сигарами и цирюльники превратились в банкиров», — писала одна нью-йоркская газета. В повседневном обиходе вся эта макулатура именовалась «накладным пластырем». Первой мыслью Чейза было сократить выпуск монеты, чтобы остановить отток серебра, но время для этого оказалось упущено. Из тайников на свет божий извлекли и вернули в обращение древние и истертые испанские серебряные монеты, пока новое падение курса гринбеков не заставило и их испариться.
Столкнувшись с перспективой того, что повседневная жизнь Америки замрет из-за нехватки разменной монеты, Чейз предложил использовать вместо нее почтовые марки. Соответствующий законопроект был одобрен без предварительной консультации с Монтгомери Блэром — главным почтмейстером, который пришел в ярость, когда население начало осаждать почтовые отделения, пытаясь разменять свои пятидолларовые купюры. Почтовые отделения Нью-Йорка обычно в день продавали марок на сумму около 3000 долларов. 18 июля они продали марок на 10 000 долларов, на следующий день— 16 000, а в начале следующей недели — на 24 000 долларов. Почтмейстер Нью-Йорка экстренно телеграфировал в Вашингтон о нехватке марок.
Монтгомери Блэр, принадлежавший к старой политической династии, решил, что на его вотчину посягнули извне. Возможность реального вторжения южан по сравнению с этим казалась пустяком:
он отправил в Нью-Йорк отрывистую телеграмму, которая гласила: «Ограничить продажи почтовых марок до прежних поденных показателей, поскольку поставлять марки в качестве денег — не дело нашего ведомства».
Публике было сказано, что почтовое ведомство не продает марки в качестве платежных средств, не принимает замусоленные марки в оплату и что всякий покупающий марки в кассе должен поклясться — отзвук эпохи разгула «диких» банков — что собирается использовать марки только для писем.
Посредник из налогового управления в конце концов убедил Блэра выпускать специальные марки, производство которых оплачивало Казначейство, а не почтовое ведомство. К весне 1863 года в качестве денежных знаков выпустили марок на общую сумму свыше 20 млн долларов. Пусть солдаты набивали их в сапоги или комкали в кармане брюк вместе со складным ножом и плитками табака — только половина этих марок была предъявлена к погашению. Срок жизни современной долларовой купюры равняется восемнадцати месяцам: чуть ли не все марки, намного чаще переходившие из одних потных рук в другие, полностью расползались через шесть месяцев. Теперь Блэр утверждал, что почтовые отделения не обязаны выкупать неиспользованные марки, но это вызвало массовый протест, и почтовые отделения вскоре оказались завалены липкими грудами разноцветных бумажек. Только почта Нью-Йорка выплатила более 300 000 долларов за эти противные маленькие квадратики, и в процессе этого, как все подозревали, царило массовое мелкое жульничество.
Всегда готовый прийти на помощь Спенсер Кларк привел Чейза в восторг, предложив временно отложить свою работу над полноценными долларами и разработать серии банкнот меньшего достоинства на смену маркам в качестве денежных средств. Уже в марте 1863 года вновь нанятые гравировщики подготовили эскизы мелких купюр: банкноты достоинством в 5. 10. 25 и 50 центов с портретами Вашингтона, Линкольна. Джефферсона и Гранта. К тому времени на службе у Кларка значилось 237 мужчин и 288 женщин, которые, помимо всего прочего, нарезали и все до единого выпущенные в Америке гринбеки. В чем-то он даже стал знаменитостью.
В 1861 году Лафайет Бейкер, первый секретный агент Америки, приступил к операции против сецесеионистов. Часто работая под прикрытием, он создал костяк организации, которая после войны превратится в Секретную службу США, официально основанную в 1865 году для обеспечения личной безопасности президента и неприкосновенности доллара. Бейкер был прекрасным наездником и, если верить его друзьям, лучшим стрелком на всем Севере. Он прибыл прямиком в дом генерала Уинфилда Скотта[96] одним прыжком преодолевая две ступеньки; босоногий негр проводил его в генеральский кабинет. В коридоре все еще клубилась, оседая, дорожная пыль с сапог Бейкера.
«Юноша, — сказал ему генерал Скотт, поигрывая золотыми двойными орлами в кармане жилета, — если вы обладаете здравым суждением и благоразумием, то можете сослужить большую службу стране». Месяц спустя Лафайет Бейкер лежал неподвижно в пыли, ощущая сладость от того, что он вновь на территории Союза, а у его ног лениво журчала вода. Руки и ноги обессилели, в голове пустота. В кармане лежавшего на берегу реки Бейкера были с огромным трудом добытые данные о численности армии южан.
Бейкера схватили в пятидесяти милях позади позиций мятежников и доставили прямиком к «главарю мятежников», Джефферсону Дэвису — президенту Конфедерации в Ричмонд. Вымышленным именем Бейкера было имя человека, однажды встреченного им в Калифорнии: Самюэль Менсон из Ноксвилла, штат Теннесси, на Юге оказался по делам бизнеса. Джеф Дэвис отправил адъютантов найти кого-нибудь из Ноксвилла.
Он сидел за столом над какими-то бумагами, когда вошел вестовой с чьей-то визитной карточкой на подносе. Бейкер знаком остановил вестового, прочел имя на карточке и вернул визитку обратно на поднос. Мгновение спустя Дэвис поднял голову, чтобы получить визитку, и попросил пригласить ее обладателя.
Бейкер сразу обрадовался, узнав его.
«Ба! Как поживаешь, Брок?» — воскликнул он, соскочив со стула и горячо пожимая руку приятеля.
Брок выглядел удивленным, но вскоре подумал, что помнит юного Менсона, пусть и изменившегося, разумеется, после лет, проведенных в Калифорнии.
Лафайет Бейкер был уроженцем американского запада, как и Менсон. Одним из его предков был Ремембер Бейкер, один из парней с Зеленых гор, выведших Вермонт из подчинения в последние годы колониального управления. Отец Лафайета, еще один Ремембер, увез семью в начале 1820-х в Мичиган, где Лафайета научили отличать дурное от хорошего (разница в Мичигане была разительна). В свою очередь, он сам пустился на крайний запад, в Калифорнию. Великан среди этих чахлых простаков-европейцев, жуликов с непроницаемыми лицами и бродяг, следовавших вместе с ним, Бейкер был всегда скор — возможно, слишком скор — на суд и расправу. У них был удивленный вид, когда он ломал им носы и разбивал в кровь лица: почти такой же удивленный, как и у их жертв. Усталые ирландцы, важные и отчаянные янки, иммигранты из Центральной Европы, непонятно бормотавшие на своем языке, беглые негры-рабы: все эти двуногие были полны надежды и беспомощны. Однажды паромщик стал грозить выкинуть за борт ребенка, если пассажиры не заплатят вдвое. Бейкер просто его пристрелил.
В Калифорнии Бейкер присоединился к «бдительным», самозваным защитникам правопорядка, вершившим на пограничье жестокий суд, и занялся бизнесом: он находился на Восточном побережье, когда разразилась война. Он быстро явился исполнить свой долг. «Здравое суждение и благоразумие, — сказал ему старый генерал Скотт. — Удачи в Диксиленде, юноша».
УИНФИЛД скотт славился запоздалостью своих решений и некомпетентностью, поэтому удивительно, что он использовал такое свежее словечко, как «дикси». «Всякому, чьим единственным желанием является разбогатеть и прожить короткую, но веселую жизнь, я без колебаний рекомендовал бы Новый Орлеан», — писал Фирон в 1819 году. Товары со всего американского запада сплавлялось вниз по Миссисипи в Новый Орлеан, и деньги просачивались через этот город, кружа вокруг домов в старом французском квартале, словно декоративное литье; текли, будто патока, испаряясь на полуденном зное. В 1816 году один француз обнаружил город «наводненным столь грязными и отвратительными бумажными банкнотами, что едва можно было преодолеть брезгливость, чтобы взять их в руки. Изображение было едва различимо на купюрах в один, два или четыре эскалина. а их ветхость была такова, что их приходилось сшивать из трех или четырех кусков. Считать эти жалкие обрывки за деньги частенько казалось дурной шуткой». Он винил в появлении здесь бумажных денег американцев, «которые выстроили несколько убогих красных домов с окнами, словно гильотины».
