Против правил
У Майи Витальевны в январе больше всех дежурств по больнице. Она и сама не понимает, зачем стремится так много работать. Формальная причина, конечно, имелась. Деньги – универсальная палочка-выручалочка для объяснения всего на свете. Матери-одиночке нужны деньги, но все же дело не только в них. От семьи потомственных врачей Майя Витальевна унаследовала невроз Гиппократа – попытку вылечить всех имеющихся больных. Больных становилось больше, платили по новым правилам за них поштучно, и появилась практика набирать пациентов как можно больше.
Рабочий день заканчивался, но дел было еще много, надо задержаться, как обычно. Майя Витальевна устало потянулась, размешала пятый по счету растворимый кофе и включила лампу. Весь стол занимали стопки с историями болезней пациентов. Дочь права, грустно вздохнула Майя Витальевна, пора заняться писательским трудом.
Младенец изрек истину: все врачи в первую очередь – писатели, а потом уже врачи, потому что главное в их работе – это заполнить правильно истории болезней, написать сотни выписок и обоснований на лекарства, а потом уже все остальное. Учитывая, что на каждого врача в среднем приходится пациентов двадцать пять, а писать дневники надо почти каждый день, то пишут они большую часть рабочего времени.
Труд это тяжелый, потому что бессмысленный. Истории, как говорится, пишутся «для прокурора», не для пациентов и других врачей. В ведении истории есть свои школы, наглые отступники и верные последователи, дело это сакральное и неизмеримо более важное, наполненное эмоциями, чем лечение самих пациентов. К этому невозможно привыкнуть, потому что это ужасный бред, но, как везде, привыкают же. Нам очень жалко врачей, они настоящие заложники бредового устройства своей деятельности, и ни выхода, ничего впереди, только писанина.
Воистину русский психиатр – фигура трагическая! Почти сплошь женщины, работающие с женщинами: мужчин унесло из психиатрии, их мало, и они больше на административных должностях. Женщины в таком количестве (шестьдесят пациентов и двадцать человек персонала) и в отсутствие мужчин звереют, не перед кем им свою слабость демонстрировать, и от этого они становятся много жестче мужчин.
Ладно бы Майе Витальевне предстояло описывать что-то разнообразное или только очень важное – нет! Сегодня нужно написать штук двадцать дневников. В дневниках врач описывает состояние пациента, становится ему лучше или нет, какие симптомы сохраняются, какое лечение принимает. Поскольку пациенты психиатрических больниц лечатся месяцами, то про каждого приходится десятки раз написать одни и те же фразы, например: «спала и ела достаточно», «бредовых переживаний не раскрывает», «настроение снижено», «залеживается в постели». На компьютерах дневники писать считается неправильным, только от руки. Так что бедной Майе Витальевне сегодня сидеть до вечера. Тем временем десятки пациентов будут ждать, когда она вихрем понесется по отделению, чтобы задать ей свои сокровенные вопросы, но у Майи Витальевны не останется на них ни времени, ни сил. Вот и последняя стопка. За окном стемнело, зажглись фонари. Заполнять историю Новикова мучительно. Каждая фраза вызывает ярость: состояние без изменений. Апатичен, малоэмоционален, продуктивному контакту малодоступен, критика к своему состоянию отсутствует, спит и ест достаточно. Выводя мелким почерком назначения Царицы, Майя Витальевна закрывает руками лицо и замирает. Назначения Царицы – уважаемого врача старшей категории – это как приговор суда высшей инстанции: обжалованию не подлежит. Обжалованию – нет, но выполнению…
До этого января Майя Витальевна считала себя законопослушным человеком. Она посидела в тупом ступоре еще минут двадцать, полистала историю Новикова, внимательно перечитала первичный осмотр, решительно дописала и захлопнула обернутую синим кожзамом историю болезни.
Сегодня дежурила сестра Любочка, та самая, которая пила с ней и с Костей коньяк в новогоднюю ночь. Майя Витальевна пригласила ее к себе в ординаторскую что было ей не свойственно, и сразу перешла к делу.
– Любовь Андреевна, у меня к вам очень серьезный разговор. Я считаю, что Новикова лечат неправильно. Вы, с вашим опытом, я думаю, и сами заметили. Надо ему помочь. Долг платежом красен.
Любочка, простая женщина пятидесяти лет, не грубо злоупотребляющая, трудившаяся в больнице намного дольше пылкой Майи Витальевны, была человеком своенравным, но склонным к искреннему благоговению перед начальством. К Царице, очевидно признавая ее высший статус, она обращалась «матушка», трогательно ее жалела, старалась угодить и никогда не ставила под сомнение ее врачебный авторитет. Она прекрасно видела, что Костю «залечивают», ничего «безумного» она за ним не замечала, а случай с новеньким породнил их всех. И все же – то, что предлагала Майя Витальевна, было из ряда вон. Полечится-полечится и оклемается. Ей, молоденькой медсестрой попавшей в психиатрию во времена «доаминазиновой эры», страдания Новикова не казались чем-то особенным.
Она как сейчас видела: в первый месяц своей работы в остром отделении она пришла в новеньких туфельках с миленькими черными бантиками, и больной набросился на нее и откусил эти бантики. Туфельки было очень жалко. Времена с тех пор сильно изменились, туфли с бантиками Любочка давно не носила. Появились новые лекарства, творящие настоящие чудеса с очень тяжелыми пациентами, в отделении появился закон о психиатрии, демонстративное наличие которого, веером разложенного на столах, скрупулезно проверяли многочисленные комиссии.
Ей предлагалось преступление, то есть непосредственное его исполнение. Не давать назначенные лекарства технически несложно. Уколы она делала самолично, их можно было не делать вовсе или колоть витамины. С таблетками сложнее: их раскладывала по таблетницам аминазиновая сестра, следовательно, надо было их как-то заменить или выбросить. В сговор с аминазиновой сестрой войти было невозможно по причине того, что они искренне ненавидели друг друга. По приказу Царицы за Новиковым следили, уклониться от приема лекарств он не мог. Оставалась только подмена.
Отметив все сложности этого дела, Любочка приуныла от отсутствия здесь хоть какой-то выгоды, кроме моральной, да и то весьма сомнительной, и решила ничего не обещать доктору, а потом посмотреть. Она видела, что спасенная женщина-врач влюблена. В больнице все друг про друга знают, история неудачливой в личной жизни Майи Витальевны была ей хорошо известна. Любочка ее жалела, по собственному опыту зная, как сложно влюбиться после того, как мужчина разбил тебе сердце.
На следующий день она вместо аминазина вколола Косте больнючие витамины. По счастливому стечению обстоятельств, вражина-сестра умудрилась сломать ногу на больничном гололеде, и таблетки пришлось раскладывать все той же Любочке. Она громко возмущалась всякими дурами, на гололеде форсящими на высоких шпильках, и успокоилась, что подмену таблеток всегда можно будет оправдать ошибкой. А это уже не такое страшное преступление.
Косулин каждый день встречался с Майей Витальевной после работы и, стараясь не вызвать подозрений, навещал Костю. Костина жизнь замерла, потеряла временной ориентир, превратилась в тупое бессмысленное настоящее. Косулин страдал. Он никак не мог решить, что делать, в своих фантазиях он произносил гневные и полные терапевтической силы речи. Он по многу раз представлял себе, как увещевает Ясеня, Царицу и Костиного папу. Как взывает к милосердию, объясняет этим представителям «нормального мира», что подобная ненормальность вовсе не страшна, а даже очень может быть полезна обществу в целом и им в частности.
Богатое воображение психолога рисовало картины, в которых Костя выходит из больницы, его встречают с цветами, провожают ликующей толпой в школу и Косулин со счастливой Майей Витальевной идет на очередное новаторское школьное представление, скажем, по мотивам книги «Пролетая над гнездом кукушки». Он мысленно присутствовал на особенном уроке, когда учитель рассказывал уже почти взрослым детям о психиатрической больнице, о тайнах и парадоксах человеческой психики, о том, что психи – нормальные люди, а нормальные люди часто сущие психи. О том, что «нормальных» больше нет и, возможно, никогда не было. О том, что у каждого человека бывают сложные моменты в жизни, когда сходят с ума – от любви, от горя, от гордости, от страха, от стыда…
После таких фантазий Косулин на себя злился. Профессиональная рефлексия пилила его часами, твердя, что только законченные идиоты, не желающие уважать реальность, могут мечтать о таком развитии событий. Рефлексия запугивала профессиональным выгоранием. Стыдила за то, что он перестал быть психологом, а вознамерился стать спасителем, неся людям новую благую весть о том, что все мы равны перед безумием и не стоит так уж уповать на стабильность своей психики. Лучше видеть и принимать собственного внутреннего психа, тогда и внешние перестанут быть инопланетянами, а останутся просто страдающими людьми.
