Обстукал палкой вокруг себя, уселся, сказал изнутри гулким кастрюльным эхом:
– Благодарствую.
Помолчал.
Они помолчали.
Штрудель спросил осторожно:
– Гражданин. Который под кастрюлей. Случаем не народ?
– Народ, – ответил. – В вынужденном заточении.
– Как же тебя угораздило?
– Жена у меня. В безумствах не насыщаемых. Не перемог – внушение. Еще не перемог – кастрюля с макаронами на голову.
– А где макароны?
– Съел, – ответил кратко.
Оглядели его. Переварили услышанное.
– Снять ее можно?
– Снять нельзя – уши мешают. Да и не нужно.
– Как же ты видишь?
– Чего тут видеть? Глаза бы мои не смотрели!
– Ах! – восхитился петух – Ах-ах!.. И требований к нему – никаких. Какие к кастрюле требования?
– Не скажи, – возразил. – От участия в манифестациях – не освобожден.
Штрудель прошептал:
– Это Железная маска… Не иначе!
– Алюминиевая, – поправил из кастрюли и постучал костяшками пальцев для убедительности. – Работы из-за нее лишился. На закрытом предприятии. Кто ж теперь пустит за проходную?
– А ежели, – предложили, – на пропуск? Фото с кастрюлей?
– Пробовал – не пускают. Нет, говорят, у твоей кастрюли отличительных признаков. Глаз щурят в подозрении: может, это не ты.
Добавил в печали:
– Я от жизни так устал, что смеяться перестал…
Петух его утешил:
– Ф. Д. Честерфилд утверждал: "Никто никогда не слышал, как я смеюсь".
– У него тоже была кастрюля на голове?
– История об этом умалчивает. Известно одно: человеку высокого звания не подобает вульгарное выражение чувств. Ибо смеяться может каждый.
– Не подобает, – согласился из кастрюли. – А хочется.
Набежал женский пикет с плакатами.
Впереди – кобылистая особа.
Выкрикивала – другие повторяли:
– Он меня не уважает...
– Он меня не понимает...
– Он меня не перемогает...
Ходили по кругу, распаленные, взъерошенные, возглашали по команде:
– У каждой есть право...
– На насыщение…
– Ублажение…
– Завершение...
– Вплоть до кастрюли на голову...
Побежали дальше.
Стало тихо.
Лишь всхрапнул винопивец на половике.
Чихнул народ в глубинах кастрюли.
Петух произнес, ни к кому не обращаясь:
– "Похищать чужое удовольствие, домогаясь своего, несправедливо на острове Утопия. Наоборот, отнять что-нибудь у себя самого, чтобы придать другим, есть исключительная обязанность человеколюбия…"
– Это ты к чему? – спросил Штрудель.
– Это я – просто так.
Из заточения донеслось нараспев:
Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.
– А ты к чему? – спросили хором.
Ответил кастрюльным эхом:
– Мацуо Басе. Японский поэт. И я – просто так.
Глава восьмая
НЕУДАЧИ, ВПЕРЕД!
1
Тут они и подошли.
С разных сторон.
Сели на соседнюю скамейку.
С разных концов.
Седые. Благообразные. С непомерным к себе уважением.
Уткнулись в газеты, каждый в свою.
Непримиримо шелестели листами.
Первый не выдержал, скомкал газету, произнес, ни к кому не обращаясь:
– Нет, вы мне прямо скажите. Без уловок. Вы – за?
Второй ответил решительно, глядя перед собой:
– Я – за.
– За что?
– За то.
– А за это?
– Тоже.
– Но ведь то противоречит этому!
– Мне это не мешает.
Вышла к ним собачонка.
Шелудивая не в меру. Истомленная от несытости.
В надежде на человеческое сострадание.
Двое на скамейке обратили на нее внимание.
– Ах, ты, моя хорошая! Ах, ты, моя славная!..
– Осторожно, укусит.
– Ну что вы, они понимают! Они всё понимают, шельмы, кто их любит, а кто нет.
– Я очень люблю животных. Побольше вашего. Год назад у меня умер хомяк – по сей день горюю.
– Ах, какой чувствительный! У него траур по хомяку.
– Да, я чувствительный. В отличие от некоторых. А в детстве – чтоб вы знали – у меня была прекрасная коллекция бабочек.
– На булавках?
– На булавках.
– Вот-вот… Вы и собак хотели бы видеть на булавках.
– Смотрите, слюна! Слюна – значит, бешеная…
– У вас, между прочим, тоже слюна.
– Сравнили! Она животное, а я – человек. Я звучу. Знаете, как я звучу? Я звучу гордо.
– Животные тоже звучат. Они так звучат, как вам и не снилось.
– Вы! Не унижайте человечество!..
– Хочу и буду. Собачка, собачка, на, на, на…
– А про двадцать уколов вы забыли?
– Про сорок.
– Нет, про двадцать. Я лучше знаю. Меня в детстве кололи.
– Вас бабочка укусила?
– Какая бабочка?
– Из коллекции.
– Меня укусила собака. Мне делали двадцать уколов. Понятно?
– Понятно. Нужно сорок, а вам делали двадцать.
Разошлись в разные стороны.
В который раз – навсегда.
– Мутные какие-то, – сказал Сиплый, прищурившись. – Их бы процедить. Через ситечко.
– Где надо, там процедят, – сказал Сохлый.
Штрудель возмутился:
– Что они всё пугают? Пугают и пугают… Не упакуете в свою тару.
Хмыкнули с небрежением:
– Не таких паковали.
2
А в доме по соседству бурлила жизнь.
Звонили телефоны, шелестели бумаги, начальственные указания глушили шепоток подчиненных.
На входе красовался иной плакат: «Стерилизация на благо человечества. Удаление способности к размножению. По окончании – прием пищи».
Стояло у подъезда ответственное лицо, разминало папиросу. Топтался перед ним тот же заморыш, искательно заглядывал в глаза.
– Гражданин, идите домой. Вы обследованы, и способности к размножению не обнаружены.
– Обнаружатся, уж поверьте! После приема пищи. Только допустите к удалению…
Но ответственное лицо было неумолимо:
– Подвоз пищи временно приостановлен.
Петух завозился в кустах, выказывая нетерпение:
– То ли еще будет, Штрудель.
Выглянул из подъезда тот, что пониже ростом и должностью, поинтересовался услужливо:
– Вызывали?
– Вызывал, дорогой, вызывал, – тот, что повыше. – Как там у нас с эпитафиями?
– С эпитафиями у нас плохо.
– Вот и хорошо, вот и отлично. Бери бумагу, будем составлять. Чтобы щемило, щипало, хватало за душу.
– Так ведь… некому пока.
– Что значит – некому? Сегодня некому, а завтра навалом. Бери ручку, пиши разборчиво: «Здесь лежит…» А кто у нас здесь лежит?
– Кого прикажете, того и положим.
Огляделись по сторонам.
Увидели Штруделя с петухом.
– Положим мы с тобой вот этого.
– Вас понял. «Путник, остановись! Здесь лежит гражданин N».
– Это лучше. Уже щемит, но еще не щиплет.
– Знаю! Видел! «Спи спокойно, гражданин N. Ты уже дома, а мы еще в гостях».
– Кто дома? – спросил Штрудель.
– Ты дома.
– А вы где?
– А мы в гостях.
– У кого?
– У себя.
– М-да… – хмыкнул тот, кто повыше. – Оно, конечно, щемит и щиплет, но за душу еще не берет. Придется доработать.
– Нельзя ли и меня? Под эпитафию? – спросил заморыш. – После приема пищи?..
Ответили категорически:
– Нельзя.
Ушли в подъезд.
К неотложным своим обязанностям.
– Что теперь? – спросил Штрудель.
Петух произнес торжественно:
– Друг мой! Наступил час проверки. Экзамен тебе, Штрудель! Насколько уяснил обычаи здешней жизни.
Распахнулись призывно двери учреждения.
Пропустили в вестибюль мимо строгой охраны.
На доске объявлений красовалось крупно: «Сотрудникам, которые не прошли мутацию! Последнее предупреждение!»
Мимо пробегали двое.
Шумно переругивались.
– У вас план не выполнен. По анабиозу. За прошлый месяц.
– Как же его выполнишь? Как? Когда и без того… Проявления духа – не замечаемы.
– Ничего не знаю. План спущен.
Убежали, доругиваясь.
Петух предупредил:
– Приготовься, Штрудель. Твоя очередь
Вышел в вестибюль мужчина при явном замирании жизненных сил, закрепил на доске рукописное объявление: «Завтра! После работы! Дрессировка легавых собак».
Штрудель поднатужился, без особого желания вошел в роль.
– Гражданин, – сказал строго, – вы не прошли еще мутацию?
– Не прошел, – согласился без охоты.
– Оно и видно. Снимите ваше объявление. Запишите иначе: «Завтра! После работы! Дрессировка легавых собак. После дрессировки – лекция о международном положении».
– Я возражаю, – сказал мужчина, не прошедший еще мутацию.
– Странный человек! – возмутился Штрудель. – С ним советуются, а он возражает.
Прикинул открывающиеся перспективы, мечтательно посмотрел вдаль:
