– Идиоты, – сказал, не оборачиваясь. – Это же Омар Хайям, не кто-нибудь. Пошли вон, тупицы! Погрустить не с кем.
Приоткрыл граненый флакончик из чужедальних стран, подкрепился заморским ароматом, произнес с чувством, обстоятельствами огорчаем:
Пусть я горя хлебнул, не хлебнув наслажденья, –
Жалко жизни, которая мимо прошла…
"Жизнь – это всё, что у нас есть".
Мишель Монтень, французский философ.
Шестнадцатый век
1
Катил по улицам грузовик – кузов укутан брезентом.
Бежала следом очередь, обрастая на ходу.
Бежала. Дышала. Молчала. Яростно пихалась локтями.
Что-то везли.
Что-то и куда-то на продажу.
Бежал Штрудель вместе со всеми, затерявшись среди горожан. С петухом на руках, чтобы не задавили в толчее.
Подобное маловероятно, но было оно так.
Не поспеешь – не ухватишь.
Старушки взглядывали из окон, руками всплескивали в недоумении:
– Ежели теперь, за деньги, такое смертоубийство, что же будет потом? Когда забесплатно?..
Грузовик подкатил к магазину. Очередь вбежала внутрь. Штрудель вбежал тоже.
– Что привезли? – спрашивали взволнованно.
– Что привезли, – вежливо отвечала продавщица, – то и сожрете.
– Скоро ли разгрузят? – еще спрашивали.
– Когда разгрузят, тогда и разгрузят. Вас не спросили.
Ходил по магазину некто в штатской одежде. Заглядывал в лица, осматривал, как ощупывал, наговаривал считалку, будто в детской игре:
– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не в камере, я не отвечаю.
Все вокруг были не военные, однако штатским выглядел только он.
Ходил неспешно, приговаривал негромко, перебирая покупателей:
Степка толстый – берегися.
Савка шустрый – удалися.
Санька слабый – оставайся.
Сенька малый – не качайся.
Родион, выйди вон…
– С вещами? – спрашивали с готовностью.
Усмотрел Штруделя с петухом, объявил буднично, с наработанным безразличием:
– Будем брать.
Очередь расступилась. По толпе пробежал шепоток от прилавка до двери:
– Это какого такого берут?..
– Какого полагается, такого и берут…
– Может, по ошибке?..
– По ошибке детей зачинают…
И выпихивали, выдавливали телами на выход, где изготовились стражи порядка.
– Что держите в руках?
– Не ваше дело, – ответил Штрудель.
– Наше. Всё наше. Отдайте петуха. Для улучшения пищевого рациона населения.
– Ордер у вас имеется? На изъятие?
– Нет.
– Тогда запрещено. Вас из сержантов разжалуют в рядовые.
Засомневались, затоптались на месте, но штатский успокоил:
– Ну и что? Будете топтунами. Работы меньше и зарплата та же. Я посодействую.
2
Окружили.
Повели в камеру предварительного заточения, топая кирзовыми сапогами.
Усадили на нару. Дергали, будто ненароком, петуха, но Штрудель не отпускал, держал крепко.
Сказал человек в штатском:
– На вас поступила жалоба. Используете пищу не по назначению.
– Кто автор жалобы? – нагло спросил петух.
– Автор анонимен. За подписью – Зоркий.
– Знаю я этого Зоркого. Который на столбе, с никудышным зрением. Что он мог рассмотреть? Какую такую пищу?
Растерялись.
– Но вот же вы… Вот!
– Я не пища, – ответил гордо. – Перед вами кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени! Хотите международный конфликт? Вы его получите.
Призадумались, заерзали сапогами, но объявился некто под стойкий гуталинный призыв, вломился без стеснения в камеру:
– Вот я вас удивлю. Вот я вас потрясу. Озадачу для заполнения паузы.
– Удиви, – согласились. – Потряси, голубчик. Только без рукоприкладства.
Выкрикнул рубахой-парнем:
– Какие люди! Какие на наре человеки!.. – И доверительно, другом закадычным: – Пора, роднули, за ум взяться. Соответствовать нашей удивительной эпохе. Надо, роднули, кровь из носа. Из вашего носа.
– Мы соответствуем. Только по-своему.
– По-своему нам не требуется. Нам требуется по-нашему. – И с наскока: – Что можете сообщить о злокозненном Розенбойме?
Штрудель спросил:
– О Розенбойме, который занимается распространением сведений, порочащих государственный и общественный строй?
– Именно.
Ответил с достоинством:
– Среди наших знакомых нет ни одного Розенбойма, который бы распространял подобные сведения. Нет и быть не может.
Гуталинный прошипел ненавистно:
– Выкрутились, суки…
Осмотрел с небрежением:
– Контингент сырой. Бить долго нельзя. А впрочем… Брали паралитиков, брали эпилептиков, всякую брали хворь. Горбатому – одно лекарство. Оно же мера наказания.
Штрудель пригляделся:
– Мы где-то встречались?
– Где-то.
– Может, сидели на горшках? В детском саду?
– Может, и сидели.
– В одном классе учились?
– Может, и учились.
– Целовались с подружками?
– Не исключено.
– Ваша фамилия… Фамилия…
– Зовите меня Тут-как-тут. Который всегда на посту. С круговым зрением для бесперебойного досмотра. А пищу придется отдать, чтобы не отягчать положение.
– Это не по закону.
– Плохо вы их знаете.
Дергали петуха из рук, перья на пол опадали; Штрудель их перехватывал, втыкал обратно.
– Ну что ж, – решили. – Вот и доигрался. Привлекаем в понятые – присутствовать при обыске самого себя, подписаться под протоколом об изъятии неучтенного продукта питания.
Вскочил. Побежал по коридору с петухом в руках, ногой отпахнул дверь:
– Беззаконие!
Комната. Стол под сукном. Телефоны без счета. Тюрьмовед с лампасами.
Пыхтел. Потел. Вычерчивал кривые неуклонного роста увещевания, пресечения с усекновением за истекший период.
Бормотал под нос:
– Подслушано и прослежено… Выявлено и обыскано… Обуздано и огорожено…
Петух попёр напролом:
– Сорок минут под арестом, а нас не кормят! Где еда? Где ордер на задержание?..
Тюрьмовед даже не взглянул.
– Кто таков?
– Циллианус фон Вейсенфельд, вот кто!
Тот хохотнул:
– Еду им! Вейсенфельдам… Блинчики с мясом. Котлетки на пару. Тефтельки-фрикадельки…
Щеки налились помидорным отливом, словно по уши залитые коньяком. В голосе – обида пополам с омерзением:
– Пшли вон! Не у Проньки на свадьбе… – и вышвырнул в боковую дверь.
3
А там – охранники.
Там – референты.
Двурядкин с Трехрядкиным.
Так и стелятся:
– Располагайтесь…
– Угощайтесь…
– Вот вам блинчики с мясом…
– Вот вам котлетки на пару…
– Тефтельки-фрикадельки...
– А где Пронька? – возмутился петух. – Без Проньки мы не согласны.
Засуетились:
– Будет…
– Будет вам Пронька…
– За нею послано…
– А пока что…
Повернулись к двери. Вытянулись в струнку.
В комнату вошла Неповторимая Отрада Вселенной, повелела негромко:
– Все вон.
И остались они втроем.
Вкусная еда. Ненавязчивые речи. Очаровательные любезности.
Назовем его Благодушный. Конечно, Благодушный, – как же иначе? Благосклонен и милостив. Вкрадчив и уклончив.
– Буду откровенен, ибо разгласить беседу вам не удастся. Это, надеюсь, понятно?
Вздохнули:
– Это понятно.
– Ну и славненько. А теперь поговорим начистоту. Без лести. Как старые приятели.
Петух сощурил глаз:
– "Если у кого нет врагов, его губят друзья". Корнелий Тацит, римский историк.
Правитель огорчился:
– Зачем же так?.. В кои-то веки надумал распахнуть душу. Не взирая на непристойность ваших затей.
Подцепил на вилку фрикадельку в томате, заглотал, не прожевывая, забубнил обиженно:
– Являются из-за угла. Без приглашения. Вынюхивают: что да как, а мне на стол – рапорт за рапортом, рапорт за рапортом…
Добавил для ясности:
– Лучший гость – это тот, который уезжает, не приезжая. Народная примета.
– Мы, – отважно возразил Штрудель, – социологи. Занимаемся изучением здешнего общества.
Даже подпрыгнул на стуле:
– Нет такого понятия – общество! Изъято из обращения! Повсюду и неукоснительно! Пришли бы ко мне, поговорили с референтами, уяснили устремления и надежды…
Вскочил.
Закружил вокруг стола.
Подхватил на бегу блинчик с мясом. Вытер масляные губы и шепотом, с оглядкой на дверь:
– Врут. Всё врут эти референты. Правды век не добьешься… Между нами: каковы они, наши устремления?
Штрудель сообщил без утайки:
– Народ ваш нуждается в пропитании. И даже очень.
