Гнев Сиплого возгорится на Сохлого.
Гнев Сохлого возгорится на Сиплого.
– Не нравится мне твоя сущность, Сохлый.
– Твоя не нравится, Сиплый.
– Вечно вы, сохлые, замышляете против сиплых.
– Вечно вы, сиплые, замышляете против сохлых.
Пойдут сиплые войной на сохлых.
Пойдут сохлые войной на сиплых.
Порубят сиплые сохлых.
Потравят сохлые сиплых.
Не станет сиплых.
Не станет сохлых…"
6
Сиплый и Сохлый с натугой усваивали услышанное, шеи наливались тугой бычьей кровью.
– Эт-то он чего?..
– Эт-то он на кого?..
– Да я его к стене придавлю!..
– Я его сапогом разотру!..
И – головой о косяк.
Была тишина.
Скрипели, ссыхаясь, доски на нарах.
Юродивый простонал, ни к кому не обращаясь:
– Ничто так не сплачивает, как ужас. Разве это не безумие – умирать от страха смерти?..
Штрудель огорчился, пожелал шепотом:
– Нефролепис – птерис…
Но тот не исчез.
– Скажи ты, – попросил петуха. – Переправь его за угол.
Кавалер ордена сощурил глаз, что делал в минуты редкого откровения:
– Зачем ему за угол? Чтобы понял, что и там нет Утопии? Этого ты желаешь? Этого?.. А тут взойдет на эшафот – гордо, с поднятой головой, победителем мракобесов.
Из коридора послышалось шутейное:
– Кому дров нарубить, воды нанести? Налетайте, пока добрый.
Объявился на пороге мужчина. В черных одеждах. При жилетке. Волосы напомажены. Часы вороненой стали с цепочкой на животе.
– Ах, – восхитился, – какая камера! Ох, расписная! Одиночка на троих. Показательный карцер в цветочек.
Петух пригляделся к нему.
– Вы из семейства Сансонов, – предположил. – Потомственных палачей. Не ваш ли предок – шевалье Шарль-Анри Сансон де Лонваль, заплечных дел мастер? Что отрубил головы Людовику Шестнадцатому и Марии-Антуанетте?
Палач стыдливо потупился.
– Вам нечего стесняться, – продолжил петух. – Это был кроткий, изысканно любезный кавалер с манерами джентльмена. Садитесь, месье Сансон. Чувствуйте себя как дома.
– Я постою… – прошептал. – В присутствии просвещенных особ… Позвольте, однако, произвести. Замеры объектов. Ибо филигранность в нашей профессии – залог успеха.
Это был сострадательный, чрезвычайно чувствительный специалист.
Не переносил вида крови, а потому отворачивался, когда рубил топором.
Его просили:
– Не вороти голову. Точнее будет.
Не мог. Не получалось.
– Обратите внимание, – отметил петух. – В черное одеяние облачались врачи еще со Средних веков. Палач – он сродни эскулапу.
Добавил к всеобщему интересу:
– Поэт, не избежавший умерщвления, выразился так: "Искусство войны и мастерство казни – немножечко преддверье к анатомическому театру".
– Спасибо! – с чувством произнес месье Сансон, слеза благодарности выкатилась из глаза. – Постараюсь оправдать признание поэта.
Ходил по камере с блокнотом в руках, зачитывал из мирового наследия:
– "Не бойся последнего дня и не желай его", "Дорога в преисподнюю отовсюду одинакова", "Иной переживет и своего палача".
Штрудель тоже решил высказаться:
– Имеем сведения. Из сомнительных источников. Британская королева дозволила знатному узнику выбрать веревку для повешения. Пеньковую или шелковую. Как у вас с этим?
Месье Сансон уклонился от ответа:
– С этим у нас безволокитно, а с крысами в тюрьме – беда. Бегут и бегут сюда со всего города. Что бы это означало?
– Это означает, не утонете. Кому-то идти на дно, вам – процветать.
Помолчали.
Подставили шеи для замеров.
Сансон вопросил с интересом естествоиспытателя:
– Болтают, что петух бегает без головы. Когда отрубают. Так ли это?
Кавалер ордена ответил с неохотой:
– Смотря какой петух…
– Вот и проверим.
Встал посреди камеры, откашлялся:
– Приговор готов. Позвольте зачитать?
– Будем признательны.
– "Незаконный выход из-за угла, дерзновенные намерения, неоднократно чинимые, пагубные умствования возмутительного содержания, – облегчения участи не заслуживают, ибо снисхождение непозволительно".
– Считать несуществующими, – добавил петух. – Без права на ларек.
Чем и испортил торжественность момента.
Заплечных дел мастер глубоко оскорбился:
– Стараешься для них, ночей не спишь, дабы скрасить последние минуты… Попрошу за мной.
И в дверях – юродивому:
– Вас я планирую на завтра.
7
Шли рядом, шаг в шаг.
По бесконечному коридору.
К конечной цели.
Петух произнес без ложного пафоса:
– "Но уже пора идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а что из этого лучше, никому неведомо, кроме Бога".
– Это не твои слова, – укорил его Штрудель.
– Куда нам? Если бы я это сочинил, был бы не куриный хахаль, а Сократ, сын Софроникса и Фенареты.
Впереди шагал месье Сансон. Деловитый и сосредоточенный.
Замыкали шествие Сиплый и Сохлый.
– Чтой-то взрыгнулось вдруг, – удивлялся Сохлый. – К чему бы это?
– К женолюбству, – уверял Сиплый. – При обоюдном согласии. Мне ли не знать?
– Адресок не дашь?..
Штрудель вдруг вскричал. В великом изумлении:
– О неразумный, жестокий век!.. Это же я! Тот самый Штрудель, единственный, неповторимый, – как меня жизни лишать?..
Кавалер ордена Золотого Гребешка вздохнул:
– Желаешь на прощание мой совет?
– Желаю.
– Держи удар, друг мой. Держи – не падай! Станешь проигрывать, не выводи себя из игры, которую выбрал. Доиграй до конца.
Остановились у поперечной полосы на полу.
Карминного, между прочим, цвета.
Разъяснили осужденным:
– На этом месте положено вручать памятный знак с порядковым номером. А также ознакомить с выдержками из книги "О непостоянстве вдов", дабы скрежетали в бессилии зубами.
– У меня нет зубов, – сказал петух.
– После меня не останется вдовы, – сказал Штрудель.
Пошли дальше.
Встали перед закрытой дверью.
Сиплый объявил:
– Последнее наше желание. Перед казнью.
Кавалер ордена возразил:
– Желание должно быть наше. Так принято повсеместно, – мне ли не знать?
Его слова пропустили мимо ушей, и Сохлый продолжил:
– Вы интересуете нас, люди из-за угла. Завербуем в доносители, обменяем на пару резидентов, станем переписываться через тайник.
– Открывайте дверь! – приказал Штрудель.
Распахнулись створки во двор.
К солнечному свету.
Под пролетные облака.
Специалист по умерщвлениям сообщил:
– Теперь мы споем‚ а вы послушайте. К расслаблению шейной мышцы. Для приведения оной в наилучшее состояние.
Завел козлиным тенорком:
Баю-баюшки-баю
Во лазоревом краю.
Солнце село,
Скрылось прочь,
День угас, настала ночь…
Сиплый с Сохлым подхватили зычно:
Ай, люли, ай люли!
День угас, настала ночь…
Петух шагнул через порог, гордо, независимо.
Оперение вспыхнуло на солнце. Гребешок налился кровью. Шпоры навострились на врага.
Обернулся, спросил в дверях:
– Если последует команда. От кочета к кочету. Ты готов?
Штрудель ответил без промедления:
– Когда и куда?
Подмигнул:
– Нефролепис – птерис…
Штруделя взвихрило…
…унесло прочь…
…и победный…
…заливистый вослед…
…обрывающийся на верхах…
… петушиный вскрик…
Глава десятая
ИЗ ОТСТОЯ ПАМЯТИ
1
Всё оставалось на своих местах.
Стол с немытыми тарелками.
Шкаф с распахнутыми дверцами.
Кровать с нестиранной простыней.
Даже скрипучая тумбочка, которую собирался выбросить за ненадобностью.
– Вот я и вернулся. В свою пробирку. Еще обижаетесь на меня?
А вещи промолчали, принимая хозяина, как жена принимает под утро загулявшего мужа.
Погрустил.
Включил телевизор.
Девятьсот тридцать седьмой канал.
На экране возникла кокетливая несушка, зачастила заученно:
– Добро пожаловать на скорую линию помощи! Если вам хорошо, закройте глаза, чтобы ничего не видеть, – станет еще лучше. Если вам плохо, покажем того, кому намного хуже, – это утешит. Если надоело терпеть, только моргните: составим завещание и отрепетируем похоронный обряд. Если…
Моргнул должным шифром: точка – тире – две точки, и объявился петух.
Тень отбрасывал на стену. Пока что без головы.
– Привет, Штрудель.
– Привет.
– Какие вопросы?
Штрудель сказал:
– Зачем мы ходили? Для чего ноги топтали?
