Сибилла молниеносно направила на меня блестящее дуло:
— Сиди спокойно. Не двигайся.
Она и вправду лишилась рассудка. Она уже дошла до того, что готова стрелять — и в меня тоже. У меня по спине побежали мурашки. Я оказался еще трусливее, чем думал. Я остался сидеть и не шевелился.
— Сибилла, Сибилла, пожалуйста… — Я сделал попытку уговорить ее. Если бы хоть вернулась Петра, подумал я. И что тогда? Что бы из этого вышло? — Почему ты хочешь застрелиться?
— Тогда Господь простит меня, и я тебя не потеряю…
— А я? Разве я тебя не потеряю?
Ее губы растянулись в безумной улыбке:
— Уйдем вместе, Пауль… Если ты уйдешь со мной, мы навсегда будем вместе… мы больше никогда не расстанемся…
— Мне тоже застрелиться? — Я подошел ближе. Мои ладони были влажными. Мне было страшно.
— Я дам тебе револьвер… Сначала ты застрелишь меня, потом себя… И мы обретем мир и покой… и больше никогда не расстанемся… И Бог будет любить нас снова…
— Давай, — сказал я, но слишком поспешно. Она отступила.
— Ты этого не сделаешь. Да, я знаю, ты этого не сделаешь. Ты просто хочешь взять револьвер.
Это было правдой.
— Сделаю. Дай. — Я протянул руку и сделал шаг вперед.
Она направила револьвер себе в грудь:
— Ты не сделаешь, Пауль, я знаю это. Об этом я тоже думала. А для меня нет другого выхода. Прощай, Пауль…
В следующее мгновение я прыгнул на нее. У меня голова кружилась от страха, но я прыгнул, и мы вместе повалились на пол. Мы перекатывались друг через друга.
— Нет! — кричала Сибилла. — Нет! Прошу тебя, Пауль, нет!
На меня глянуло дуло револьвера.
— Я же люблю тебя… — шептала она.
Это последнее, что я помню. В следующее мгновение раздался выстрел, и мне показалось, что гигантская рука подняла меня и швырнула в сторону. Вокруг все померкло, а я начал падать, все глубже и глубже, в черный бархатный колодец.
Выла сирена.
Я чувствовал, что лежу на чем-то узком и твердом, которое беспрестанно покачивается. Я открыл глаза. Человек в белом сидел возле меня и набирал шприц из какой-то ампулы. Я лежал в машине «скорой помощи», которая в бешеном темпе мчалась по улицам Вены. Красный свет с крыши машины, короткими вспышками через окошко, скользил по моему лицу.
— Где…
— Не разговаривать! — приказал человек в белом.
Вторые носилки были пусты.
— Сибилла, — прошептал я, — она…
— Не разговаривать, — сказал человек в белом и воткнул мне в руку иглу. Все потемнело, и я снова начал падать.
Это было девятнадцатого марта в двадцать часов сорок пять минут.
В двадцать часов пятьдесят три минуты в Общей больнице было поднято на ноги кардиоотделение, и меня прооперировали. Долгое время я был без сознания. Полицейских пустили только к вечеру двадцать первого марта.
Они задали мне кучу вопросов, после того как сообщили, что Сибилла умерла. Ей врачи не могли помочь. Она выстрелила себе прямо в сердце. Полицейские сообщили, что тело находится в морге Института судебной медицины и пока не может быть выдано для погребения. Но в чемодане Сибиллы нашли признание, написанное ее рукой, в котором она обвиняет себя в убийстве Эмилио Тренти.
Сибилла застрелилась.
— Уйдите, — сказал я полицейским.
Но они остались и пообещали мне в перспективе расследование и, возможно, обвинение в содействии побегу. Петра Венд была арестована и находилась в камере предварительного заключения. Ее раскололи, и она созналась в попытке шантажа. Кредиторы подали на нее в суд.
— Пожалуйста, уйдите, — сказал я полицейским.
Но они остались и заявили, что уже уведомили учреждение, в котором я служу, и изъяли мой паспорт и что возле дверей палаты будет круглосуточно дежурить их сотрудник, чтобы я не попытался бежать.
Потом пришел врач и настоял, чтобы они оставили меня в покое. Уходя, они пообещали, что еще вернутся. Врач сделал мне инъекцию, и я провалился в глубокий сон, и во сне я снова был с Сибиллой.
Вот то, что я видел во сне.
Бар Роберта Фридмана был в этот вечер совершенно пуст. И его самого тоже не было. За стойкой вместо барменши стоял пожилой господин. Когда я подошел, он склонился в поклоне. На нем был смокинг.
Сибилла ждала меня на нашем конце стойки и, после того как я ее поцеловал, познакомила с господином в смокинге.
— Это господин Голланд, — представила она меня. — А это господин Бог.
— Думаю, вы предпочитаете виски, — сказал господин Бог, пододвигая мне стакан.
— Спасибо, — поблагодарил я.
Сибилла погладила меня по руке:
— Ты сильно намаялся, любимый?
— В Рио такие толпы, — ответил я. — Просто невозможно было пробиться. Особенно ужасно на пляже Копакабана.
— Знакомая местность, — вставил господин Бог.
— Я очень сожалею, что тебе пришлось ждать, — сказал я Сибилле.
Пианист постарел, но играл все тот же «Се си бон».
— Ничего страшного, — ответила Сибилла. — Мы тут пока мило беседовали, правда, господин Бог?
— Ваше виски за мой счет, — сказал тот и кивнул: — Да, я беседовал с Сибиллой.
Теперь он говорил голосом Роберта Фридмана, и его лицо вдруг стало лицом старого еврея, добрым и грустным, с большими мешками под глазами.
— Мы с Сибиллой, знаете ли, господин Голланд, старые знакомые. Мы многое пережили вместе.
— Мне она о Вас тоже много рассказывала, — сказал я. — Только я думал, что Вас на самом деле нет…
— Иногда меня и нет, — вежливо ответил он. — Вот, например, с девятьсот тридцать третьего по девятьсот сорок пятый меня не было в Германии.
Сибилла сказала:
— Мы уже все обсудили, любимый. Господин Бог считает, что теперь все будет хорошо.
— Мы получим наши паспорта? — взволнованно спросил я, потому что вдруг вспомнил, что господин Бог именно тот человек, который должен выдать нам новые паспорта с разрешением на жительство.
— Конечно, — успокоил он. — После того как Сибилла застрелилась, нет никаких препятствий для разрешения на жительство. Осталась одна мелочь… — Он открыл свою авторучку. — В вашем паспорте не хватает одной записи… подождите-ка… вот…
Он надел толстые роговые очки и внимательно посмотрел на меня:
— Где вы умерли?
— Сто шестьдесят миль восточнее Рио-де-Жанейро, — ответил я.
— Благодарю вас, — сказал господин Бог. — Этого достаточно.
Он внес данные в мой паспорт и передал его мне.
Это был совершенно новый, роскошный паспорт.
Господин Бог сказал с улыбкой:
— На этот раз я его сам изготовил. На старого Франца в последнее время совсем нельзя положиться, а я не хочу, чтобы у вас были трудности.
— Мы все состаримся, — сказала Сибилла.
А потом мы пили за здоровье друг друга, и я думал: какой все-таки замечательный друг Роберт, старый Роберт Фридман с Курфюрстендамм в Берлине.
— А как твоя рана?
— Великолепно, — сказала Сибилла. — Хочешь посмотреть?
Она спустила с левого плеча платье и обнажила маленькую крепкую грудь. Под соском я увидел крошечное красное пятнышко.
— И это все? — спросил я.
— Да, — сказала Сибилла, — это все.
В Общей больнице я пролежал четыре недели.
Все четыре недели перед моей дверью сидел полицейский, а следователи из отдела убийств посещали меня снова и снова. Правда, они стали дружелюбнее. Я тоже стал дружелюбнее. В конце концов, это их профессия — задавать мне вопросы. Через пять дней после того, как Сибилла застрелилась, ее тело было выдано для погребения. Меня спросили, не хочу ли я похоронить ее на Центральном кладбище и готов ли оплатить расходы по погребению.
— Сожгите ее, — сказал я. Сибилла мне как-то сказала, что хотела бы, чтобы ее сожгли.
Итак, они отправили тело в крематорий. И, так как у Сибиллы не было родных и близких, а сам я не мог присутствовать на церемонии, они сожгли Сибиллу в ночь на двадцать четвертое марта, около двух часов. В эти дни крематорий был чрезвычайно загружен работой, и они были рады сделать дело, как в случае с Сибиллой, в неурочное время.
На следующий день я получил счет и извещение, что урна с прахом находится в северном зале, ячейка номер DL 7659/1956.
Из Общей больницы меня выписали с предупреждением, что если я в ближайшие два месяца не буду соблюдать постельный режим и меры крайней предосторожности, то я — покойник. Я вернулся в отель «Амбассадор», в номер на четвертом этаже, с красными обоями и выложенной зеленым кафелем ванной. Здесь меня регулярно посещал доктор Гюртлер, пока не оставил свою практику и не переехал в детскую больницу во Флоридсдорфе. Здесь, в отеле «Амбассадор», седьмого апреля я начал записывать свою историю. Внизу цветочницы предлагали фиалки, примулы и крокусы, и в Вене было уже очень тепло. Очень тепло для апреля… Два месяца пребывания превратились в четыре… Следствие по уголовному делу против Петры Венд и меня затянулось. Полиция держала меня под своего рода домашним арестом, покидать город мне запрещалось. Мое агентство во Франкфурте предоставило мне отпуск. Отъезд в Бразилию был отсрочен. Сотрудники прислали мне денег и адвоката, они были очень щедры. Но даже адвокат не мог ускорить работу ведомства. Я должен был ждать.
