Внешне маэстро всегда был спокоен и невозмутим. То, что он говорил Лео о занятиях, оказалось правдой: десять часов в день. Маэстро перестал концертировать и полностью посвятил себя преподаванию. Он был суров со своими учениками, одинаково замкнут, одинаково безжалостно критичен, одинаково точен и никогда не улыбался. Доверие, мелькнувшее между ним и Лео в Хенкердингене, больше не появлялось.
Ученики знали, что их учитель великий скрипач. Они трепетали перед ним. И много занимались. Они знали его, но никто ничего не знал о нем.
Однажды в субботу вечером Лео шел домой с двумя товарищами по классу, Жан-Сиром, который был немного старше его, и Даниэль, у которой густая грива рыжих волос то и дело падала на лицо. Они слушали концерт, а потом ходили на танцы, им было весело, они были возбуждены, и вокруг них словно витало светлое облачко смеха.
Лео и Жан-Сир не заметили человека в черном, занятые своим разговором (Слушать Моцарта — все равно что пить шампанское ушами!). Даниэль с восторгом внимала им. Однако глаза ее, скрытые гривой волос, очевидно, следили за всем происходившим вокруг, потому что она вдруг остановила своих спутников.
— Маэстро! — беззвучно прошептала она. Лео и Жан-Сир не сразу поняли, о ком она говорит. Потом они остановились и с ужасом уставились на человека, который шатаясь вышел из боковой улицы. Он был грязен и страшен. Их он как будто не видел.
— Может, не надо?.. — неуверенно начал Лео, но друзья поняли его. Едва ли маэстро хотел, чтобы они видели его в таком состоянии.
— Наверное, он предпочел бы обойтись без посторонних, — тихо сказал Жан-Сир.
Они услышали неразборчивое бормотание маэстро и остановились в растерянности. Жан-Сир побледнел от волнения. Все это было неестественно, невозможно. Неужели это их всегда подтянутый, строгий учитель, неужели этот человек, упавший у них на глазах в сточную канаву, — великий, всемирно известный музыкант. Да это жалкое, опустившееся существо, больная собака! До них долетело рычание. Маэстро был непохож сам на себя, лицо у него отекло, глаза помутнели.
Первой опомнилась Даниэль.
— Ему надо помочь, — сказала она. — Не дай Бог, его увидит полицейский. Или он повредит себе руки.
Они подошли ближе.
— Помочь вам, господин профессор?
— Постойте, никак это… — Он смотрел на них и не узнавал. Было видно, что он пытается взять себя в руки.
У своего профессора не спрашивают: Вы не пьяны? Спрашивают: Вам плохо? С вами что-то случилось?
Маэстро ответил не сразу.
— Да нет, со мной все в порядке, — хрипло ответил он. — Ничего страшного не случилось. Ни-че-го. Нет-нет. Но они улетели. К сожалению, они улетели! Все. Да-да…
— Кто улетел? — спросила Даниэль, пока они медленно и почтительно вели маэстро по улице. — Что улетело?
— Все. Все деньги.
— Что вы говорите, господин профессор? У вас украли деньги? — продолжала расспрашивать Даниэль, оказавшаяся более практичной, чем ее друзья.
— Деньги? Я же говорю, что мои деньги улетели. Ха! Да плевать я на них хотел! Плевать мне на деньги!
Молодые люди переглянулись. Лео чувствовал, как при виде этого пьяного человека в нем поднимается тошнота. Эта картина что-то напомнила ему, вызвала тревогу.
Его вдруг озарило:
— Вы потеряли деньги, господин профессор?
Маэстро подозрительно посмотрел на него:
— Что вы меня все пытаете? А… юный Левенгаупт! Ведь вы юный Левенгаупт, если не ошибаюсь? Несчастный мальчишка из Швабии? Гм? Избалованный бархатный мальчик с локонами? Не отрицай! Я узнал тебя! Не забывай, мне известны твои самые сокровенные тайны! Что вы делаете в городе в это время суток, молодой человек? Гм? Разве вам не положено сидеть сейчас дома и готовить уроки? Вам следует больше заниматься, молодой человек. Больше заниматься. И меньше задавать вопросов.
Даниэль и Жан-Сир в ужасе смотрели на учителя.
Маэстро стало плохо. К ним подошел полицейский и спросил, все ли в порядке. Даниэль испуганно ответила, что все в порядке, просто господину нездоровится. Полицейский флегматично пожал плечами.
— Нездоровится, — буркнул он и ушел.
Лео машинально помогал друзьям вести маэстро. Наконец он понял, что произошло с учителем. Думать об этом было больно. Он надеялся, что маэстро не проговорится и не выдаст Даниэль и Жан-Сиру его тайну. Не успели они пройти несколько шагов, как маэстро сказал:
— У нас составилась приятная партия в баккара. Я уже выиграл довольно крупную сумму. Сперва мне везло, но… Но теперь я разорен. Вот так.
Лео кивнул друзьям.
— На той улице есть игорный дом, — тихо сказал он.
— Понимаете, — едва ли не назидательно продолжал маэстро, — за последние шесть месяцев я умудрился проиграть все, что у меня было. Все, что я заработал за двадцать лет. Удивительно, как быстро приходят и уходят состояния в наши дни. Впрочем, уходят быстрей, чем приходят; как я уже сказал, мне понадобилось двадцать лет, чтобы заработать эти деньги. Я… дайте-ка припомнить… я заложил все, что у меня было. Деньги счет любят. Но нынче вечером я проигрался в пух и прах. И тогда дошла очередь до скрипки… Мне пришлось… гм… мне пришлось дать им расписку, что отныне и на вечные времена моя скрипка принадлежит им, иначе меня бы оттуда не выпустили. Да-а…
Лео остановился.
— Но не Гварнери же! — воскликнул он. — Не Гварнери!
Даниэль и Жан-Сир тоже остановились и уставились на маэстро так, словно впервые увидели его.
— Да. — Маэстро потупился. Им даже показалось, что он протрезвел. Потом заикаясь сказал: — Скри-почка Джу-зеппе Гвар-нери…
— Это невозможно! — прошептал Лео. — Невозможно!
Маэстро поднял на него глаза. И если раньше друзья не понимали, что имеется в виду, когда говорят: человек раздавлен, — теперь при виде маэстро они это поняли. Неожиданно его лицо стало злобным, он нахмурился и мрачно поглядел на них.
— Вас это не касается! — процедил он сквозь зубы. — Вы забыли, кто я? Да что вы вообще понимаете? Мелюзга!
Они стояли опустив головы.
— Впрочем… впрочем, это никудышная скрипка. Очень плохая, — равнодушно заметил он. — Не стоит жалеть. К тому же я ее отыграю. Не сомневайтесь. Мне это раз плюнуть. Завтра или послезавтра. Вот увидите!
— Черт подери! — вырвалось у Лео.
— Лео! — с укором воскликнула Даниэль. Лео замолчал.
Они отвели маэстро домой.
Однако в понедельник утром, как всегда в восемь часов, маэстро был в классе, безукоризненно одетый, с непроницаемым лицом. Накануне Даниэль, Жан-Сир и Лео решали, что им делать. Ясно было одно: надо держать язык за зубами. Они робко встретили его взгляд. Перед началом урока маэстро с каменным лицом оглядел своих учеников, но по нему ничего не было заметно; глаза его задержались на Лео, Даниэль и Жан-Сире не дольше, чем на всех остальных. Он вежливо пожелал ученикам доброго утра и открыл футляр со скрипкой.
Сверкнул золотистый лак. Маэстро взял в руки Гварнери.
И начал урок.
Друзья больше никогда не говорили о случившемся, маэстро тоже ни разу не обмолвился о том вечере. Как будто ничего не случилось, как будто все им только пригрезилось.
Удалось ли маэстро отыграть свой инструмент, или кто-то из его многочисленных благодетелей помог ему выкупить скрипку, или он получил деньги под залог, — этого они так и не узнали. В конце концов они почти забыли ту историю. Такое лучше не держать в памяти. Им было бы неприятно, узнай они что-нибудь еще о двойной жизни маэстро.
Но у Лео в душе остался осадок, какое-то тревожное предчувствие, пришедшее к нему, когда они нашли маэстро на улице.
Это был один из многих этапов его путешествия.
* * *
Занятия длились шесть лет, в течение которых студентам не разрешалось давать концерты — таково было требование маэстро. Публика не должна видеть сырую работу. Лишь два последних семестра включали студенческие выступления, чтобы студенты могли психологически подготовиться к дипломному концерту.
Лео было приятно вспоминать эти шесть лет. Он много работал, времени для сочинения почти не оставалось. Но тем не менее Лео был доволен. Прежде всего тем, что ему не нужно было играть перед публикой. Занятия были тяжелы сами по себе, они не позволяли ему думать о публике, о выступлениях, о цирке. Помогало и то, что он больше не жил с родителями и даже не видел их. Первые шесть лет в Париже оказались совсем не такими, как он опасался. Лео многому научился.
Иногда ему мучительно хотелось стать настоящим композитором, и на него наваливалась тоска. Но преподаватели теории музыки, посещение концертов и беседы с друзьями помогали Лео победить эту тоску. К тому же в нем вызывали неуверенность новые музыкальные течения, новые выразительные средства. Собственных знаний и выразительных средств ему не хватало. Они уходили корнями в другое время, другую жизнь. Все новое и воодушевляло, и смущало его. Сочинял он мало и только мелкие вещи. Отложил композицию на будущее. И остался со скрипкой. К наброску симфонии он больше не возвращался.
