— Вы согласны? — спрашивает молодой человек. — Он был так напряжен, подавлен. Удовольствия я, честно говоря, не получил. Во всем этом было что-то неестественное, что-то…
— Но музыка была прекрасна.
— Конечно, но понимаете, все было хорошо, пока я сидел с закрытыми глазами. Когда же я увидел этого мальчика… Не знаю… Вы не находите, что это напоминало цирк? Или зверинец, где звери выставлены напоказ?..
— Это искусство, Жан. Вспомните Моцарта, его тоже выставляли напоказ. Талант необходимо показывать…
— …как дрессированную лошадь.
Лео уходит. Он идет дальше, вперед, не глядя по сторонам. Их голоса остаются позади. По лицу у него бегут слезы, он их не вытирает.
Он шел долго и в конце концов вышел на открытую площадь в центре города, перед дворцом. Там он сел на скамейку.
Лошадь. Цирковая лошадь.
Ему вдруг становится ясно, что он лошадь из отцовской конюшни, цирковая лошадь, и уже давно. Лео сидит, не думая ни о чем, собака лежит у его ног. Но одна мысль все-таки бьется у него в голове: это уже не музыка, не искусство, а дрессировка. Как может дрессированная лошадь видеть смысл в том, что она делает? Как может он найти смысл в музыке, если ее исполнение превратилось для него в цирковой номер? Дрессировка. Он смеется сквозь слезы.
Настала ночь. Он все еще сидел на скамейке перед дворцом, было немного холодно, но возвращаться в пансион не хотелось, хотелось только раствориться в этой темноте. Часы на башне пробили половину второго. Галереи и окна дворца были темные, они как будто излучали темноту. Темнота текла, сочилась сквозь них и заполняла мир. Лео ощущал свое сходство с этим дворцом, он сам был как этот дворец.
И в это время… В тишине послышалась музыка. Трубы. Горны. Тромбоны. Музыка звала, торжествовала, плакали скрипки, и, не умолкая, били барабаны. Они грохотали, как копыта коней.
Лео выпрямился. Вот! Наконец-то! Он уже давно не мог сочинять, был словно заперт на ключ, все его попытки оканчивались ничем. Для любого творца самое страшное, когда он не в состоянии творить. Бее художники раньше или позже проходят через этот бессмысленный летаргический кошмар. Но сейчас музыка вновь завладела им, настоящая музыка. Он шарит в карманах сюртука и жилета. Нигде ни клочка бумаги. Ни огрызка карандаша. А музыка звучит все отчетливей, все громче. Лео вскакивает. Где он? В пансионе у него своя комната, там есть и бумага, и чернила…
Лео бежал по улицам, впереди него бежала собака. В нем все кричало, и он сам кричал. Ищи дом! Где дом? И собака тянула его за собой, он нашел нужный дом, опомнился, потянул за шнурок колокольчика, его впустила экономка в подоткнутой ночной сорочке: ваша матушка была вне себя от волнения, она металась по комнате, ломая руки; неужели, она ломала руки, да-да, где моя комната, там, благодарю вас, покойной ночи, нет-нет, не будите ее, утром я ей все объясню… Он вошел к себе, запер дверь, зажег лампу.
Это сон. Однажды, когда Лео был маленький, отец взял его в цирк в Штутгарт. С удовольствием развалившись в кресле, отец смотрел на манеж, где шесть великолепных белых лошадей выделывали всевозможные номера. Красные плюмажи на головах качались в такт движению.
Это сон. Лошадь идет на задних ногах, с трудом, неуклюже она движется вперед — почти как человек, шепчет чей-то голос; может быть, это шепнул отец. Лошадь идет на задних ногах. Дрессировщик в цилиндре, с поднятым бичом стоит перед ней. Лошадь с недоумением смотрит на эту черную фигуру, в глазах у нее панический страх, она храпит и выворачивает верхнюю губу, обнажая зубы. Туловище ее напряжено, она делает три шага, четыре-пять-шесть, медленно, неуверенно, для нее это мука, похоже, что она плачет.
А вот сон лошади: табун скачет белым утром, вдали лежит город с красными крышами, за одним из окон сидит мальчик и пишет. Потом сон прерывается щелканьем бича, она снова стоит на задних ногах, оскалив зубы; плачет скрипка, все тоньше и тоньше, она уже диссонирует с основной темой сна.
Музыка красная, как качающийся плюмаж, из глаз лошади бежит струйка крови.
Лео проводит на нотной бумаге одну тактовую черту за другой; как обычно, когда он сочиняет, забыв обо всем на свете, они получаются неровными и чуть наклонены влево. Пространство между ними он заполняет нотными знаками, проводит новую тактовую черту, потом еще одну.
Наконец в нем воцаряется тишина.
Он сидит еще несколько минут, вслушиваясь в исчезнувшие звуки, — почему они смолкли? Он выпрямляется, устало улыбается самому себе. Выглядывает из окна и видит, что уже очень поздно или еще слишком рано. Должно быть, часов шесть. Он быстро просматривает свое сочинение, оно написано для полного оркестра — раньше он на такое не замахивался. Просматривает, читает. Он не понимает, что это такое, не узнает в написанном себя. Совсем неплохо, думает он почти с удивлением. Это начало симфонии.
Больше Лео уже не тяготился своим турне. На него снизошел покой, он словно отстранился от всего, и теперь ему было легче выдерживать концерты, переезды, общество матери. Легче подчиняться, когда есть о чем думать.
Мать Лео всегда страдала астмой, иногда у нее случались не очень сильные приступы. Но в последнее время, особенно с тех пор, как в доме появилась собака, Лео казалось, что мать начала прибегать к своей астме как к оружию против него. Приступы участились и стали сильнее. Лео не хотел верить, что мать умышленно провоцирует их. Но выглядело это именно так.
Лео догадывается о причине этих приступов: он знает, что отец срывает на матери свое недовольство сыном. Она всегда встает между ними. Астма служит защитой и ей, и Лео. Это-то и плохо. Несколько раз во время турне ему приходилось греть чайник, капать в воду эфирное масло из материнского флакона и помогать ей делать ингаляцию под покрывалом. В эти минуты он не испытывает к ней ни любви, ни сострадания. Ему неприятно затрудненное, свистящее дыхание матери, блестящий от пота лоб и беспомощность в ее глазах. Он почти ненавидит ее. В ее взгляде он читает упрек. Как будто он виноват в этих приступах астмы, как будто он сам и есть эта астма.
Наутро после того, как его не было всю ночь, у матери случился такой приступ. На этот раз Лео был совершенно спокоен и слишком устал, чтобы ненавидеть мать. Опустошенный, он ничего не чувствовал. Только помогал ей, механически, по привычке. Молча стерпел ее упреки, сперва взгляды, потом выговор за его вчерашнее исчезновение.
Между ними словно оборвалась всякая связь. Они уже стали чужими. Он понимает это и знает, что мать чувствует то же самое. Что-то изменилось. Он заказывает для нее чашку бульона, помогает выпить его.
Между ними — тишина.
Потом они едут дальше. Больше у матери нет приступов.
По вечерам, в одиночестве, в очередной комнате — одной из многих, в которых он живет во время турне, — Лео достает сочиненное той ночью, кое-что исправляет, устраняет мелкие недостатки. Он все еще не понимает, что это написано им. Прежде он писал совсем иначе. Здесь звучит другой голос. Что он означает? Во время прогулок Лео размышляет над этим, садится где-нибудь со своим сочинением и пытается продолжить его. Но в душе у него тишина. Иногда он слышит мелодии, темы, звуки. Но ничего похожего на то, что он написал тогда. Ничего, что могло бы ему пригодиться.
Возвратившись домой, он продолжает размышлять над этим. Его окружает безмолвная осень. (Подчинение обычных маленьких произведений больше не приносит ему радости. По сравнению с тем грозным наброском, что лежит у него на столе, все кажется ему бессмысленным, пошлым и традиционным, лишенным какой бы то ни было индивидуальности.
Действительность словно отодвигается вдаль: родители, дом, занятия. Он свободен, и в то же время он — пленник.
Неожиданно для себя Лео берется всерьез за литературу по гармонии и композиции. Читает старые номера «Neue Zeitschrift für Musik», изучает партитуры. Но этого мало. После того наброска он шагнул в мир новых звуков и тем — туда, где нужно писать по-новому. Ему приходится двигаться ощупью. Того, что он умел раньше, явно недостаточно. Его палитра слишком бедна. И знания, которых ему не хватает, нельзя почерпнуть из книг.
Так что-то умирает.
Так что-то происходит. Наступает время осенней охоты. Далекие выстрелы разрывают на части чистый холодный воздух. Утром на полях лежит иней, по ночам падают звезды.
Лео с отцом идут через лес. Ружья они, как всегда, несут дулом вниз, и, в соответствии со строгими охотничьими правилами отца, у каждого из них всего по два патрона, чтобы не палить впустую.
На поляне они видят зайца. Отец проворнее Лео, гораздо проворнее, одним движением он вскидывает ружье и прикладывает его к щеке. Гремит выстрел, и заяц мертв.
Они подходят к нему.
— Неплохо. — Отец поднимает зайца. — Хороший зверек.
