Во время медленного снижения на летное поле Улан-Батора внизу можно было разглядеть крошечные белые грибы. Молодая американка, сидевшая в самолете рядом со мной, объяснила мне, что это «гер» — юрты, большинство монголов живут в таких круглых белых юртах, сама она тоже. Она, по ее словам, преподает в маленьком поселении из юрт на границе с Казахстаном. Чтобы добраться туда из Улан-Батора, нужно тридцать часов ехать на автобусе. На ней был джинсовый комбинезон, левый глаз прикрывал черный клапан, и, разговаривая со мной, она делала руками такие движения, словно месила что-то. Ее правый, сияющий глаз светился голубизной.
Она — сотрудница американского Корпуса мира, придуманного Джоном Ф. Кеннеди государственного объединения молодых людей, сказала она, которые после получения аттестата зрелости или учебы в институте обязуются за небольшую зарплату два года исполнять благотворительную работу где-нибудь в мире. Я думал о бездельниках-хиппи, о брюзгливых критиканах и вечных студентах в Европе, молчал и попивал апельсиновый сок.
Сам Улан-Батор похож на раскинувшийся между невысокими грядами зеленых гор симпатичный Восточный Берлин. Светило солнце, небо цвета прусской лазури было безоблачным. Кварталы окраин состояли из плотно друг к другу придвинутых белых гер — дорога из аэропорта в город вела мимо этих юртовых скоплений, затем ряд за рядом следовали панельные строения, угольная ТЭЦ, выбрасывавшая в небо темно-коричневый дым, и, наконец, центр города, приятно для взора раскинувшийся вокруг площади, площади Сухэ-Батора. Тициано Терцани писал об Улан-Баторе, что он почувствовал себя пребывающем «в игрушечном городе, который великодушный отец в знак своей любви подарил сыну на Рождество».
Он был прав — здесь имелась пара оперных театров и музеев в русском стиле рубежа веков, кварталы четырехэтажных, напоминающих польские, зданий с хорошими квартирами и несколько постмодернистских уродин из зеркального голубого стекла. Отступившая советская власть, такое создается впечатление, оставила Улан-Батор в одном из тех детских калейдоскопов, в котором опрятно организованный мир отражает в вогнутой зеркальной сфере только себя самого, оставила одного в детской комнате, после того как родители уже ушли спать.
И здесь, стало быть, я могу попробовать боодкха, подумал я, прося таксиста отвезти меня в самый лучший ресторан. «Боодкх, боодкх», — бормотал я. Со мной был только легкий багаж.
Ресторан «Ханский трактир» оказался, собственно говоря, живописным пивным садом — на деревянных скамьях, какие знакомы мне по пивному саду на Венской площади в Мюнхене, перед внушительными кружками пенного пива сидели монголы и на своем богатом согласными, мелодичном языке попеременно говорили то по мобильному телефону, то с соседями по столу. На длинном деревянном столе лежало несколько вскрытых коробок Toffifee[43]. Время от времени один монгол крепко хлопал другого ладонью по спине. Монголы были очень большими. Все они выглядели как швейцарские борцы вольного стиля. На деревьях щебетали птицы. Я присел к столу.
— Простите, что прерываю вас, — произнес я по-английски.
— No understand. You speak German?[44] — спросил один из них. На нем была маленькая шапка, хотя стояла изрядная жара. Выяснилось, что все говорили по-немецки — они изучали в ГД Р машиностроение. Несколько человек, высоко подняв руки, изобразили клубок и прокричали: «Братство!», «Социалистическое братство!» и «Добро пожаловать в Монголию!» — а потом все они подняли бокалы с пивом. Монгол в шапке пододвинул мне полный бокал: дескать, я должен с ними выпить.
— Что вы делаете в нашей прекрасной Монголии? Бизнез? Дела? — поинтересовался один из монголов. На нем был распахнутый у ворота белоснежный тренировочный костюм из аэростатного шелка, а под ним ничего, так что был виден его загорелый, могучий живот.
— Я турист. Мне бы очень хотелось отведать боодкха, — сказал я.
— Чего-чего?
— Боодкха.
— Боодкха?
— Да, боодкха.
— А-а-а — боодкха!
На их лицах теперь разлилось выражение крайнего восхищения; одни зачмокали, другие поднесли ко рту два пальца и облизали их, человек в шапке потер себе живот.
— Боодкх делает нас сильными!
— Боодкх придает нам энергии!
— И прежде всего обостряет зрение.
— Но вы должны поесть его до сентября, пока сурок не набрал зимнего жира!
— Нет, нет! Только в сентябре он по-настоящему вкусный и масляный!
— Неправильно! Если мясо слишком жирное, оно становится терпким и плохо пахнет!
— Что ты сказал? — спросил человек в тренировочном костюме.
— А ну-ка, повтори! — произнес другой и схватил третьего за шею.
Казалось, они позабыли, что я еще нахожусь здесь.
— Прошу прощения, хм-м, его готовят на газовой горелке? — спросил я.
— Да, совершенно верно. Это правильный способ жарки. Используют газовую горелку.
— А как быть с бубонной чумой? — продолжал я расспрашивать. Мужчины засмеялись и замахали руками.
— Только трусы и китайцы боятся бубонной чумы, — сказали они.
— А в каком же ресторане я могу теперь попробовать боодкха? — спросил я. Здесь, в «Ханском трактире», имелись только немецкие блюда — в красиво оформленном меню значились курица под соусом карри и шницель, гуляш со сливками и телячьи сосиски, гавайский тост, запеченный камамбер с брусникой и Toffifee.
— Сурка вы получите, только отправившись за город, в сельских юртах, — сказал монгол в шапке — звали его Дажравдан. — Мы можем завтра для вас это организовать. У вас уже есть какие-то планы на сегодняшний вечер?
— Собственно говоря, нет.
— В таком случае пойдемте со мной на Народный стадион, там состоится концерт. Вы — мой гость.
— Да, с удовольствием, почему бы нет. А что это за концерт?
— Сегодня вечером выступает диджей Бобо.
Итак я со свои новым монгольским другом Дажравданом отправился на концерт диджея Бобо в Улан-Баторе.
Очень рано утром на следующий день рядом с моей кроватью в гостинице зазвонил телефон. Вечер получился очень жесткий. Дажравдан настаивал, чтобы мы литрами пили ферментированное кобылье молоко, а также танцевали под каждую мелодию швейцарского танцевального жокея. На концерт явились около восьми тысяч монголов, и воодушевленный рев голосов, когда Бобо на сцене представлял свои несколько странные вещи, был оглушительным. Будильник показывал без четверти шесть. Голова у меня трещала.
— Алло?
— Мой друг, — это Дажравдан. Спускайтесь, пожалуйста, в вестибюль. Я нанял машину.
— В такой час?
— Да, разумеется. Посмотрите, пожалуйста, в окно!
Я встал, завернулся в гостиничную простыню и вышел на балкон. Солнце стояло уже высоко в небе — дни короткого монгольского лета были длинными и жаркими. Внизу во дворе гостиницы стоял Дажравдан перед «мерседесом» баклажанного цвета и махал мне рукой. Рядом с ним, покуривая трубку, стояли еще более крупный мужчина и очень маленькая, ужасного вида женщина.
— Выходите, поедем кушать боодкха! Спускайтесь же! — прокричал он мне.
Дажравдан потряс мне руку, а потом так увесисто хлопнул меня по плечу, что я едва не свалился. Он представил мне только водителя, который выбивал трубку о каблук своего левого армейского сапога, и затем госпожу Отгонбайер, которая, мол, доставит меня в сельскую местность для кушанья боодкха. Сам же он, по его словам, не мог, к сожалению, к нам присоединиться, поскольку что-то с кобыльим молоком оказалось неладно, а что именно, он и сам толком не понимал.
Сиденья «мерседеса 190» были покрыты белыми пятнами, левая фара выбита. Впереди сел водитель, звали его Батта. Рядом с ним разместилась госпожа Отгонбайер, а сзади — я. Мы проехали через пригороды, застроенные панельными домами, которые в свете утреннего солнца светились желтым и белым. У бордюров сидели маленькие мальчишки, уткнувшие носы в полиэтиленовые пакеты с растворителем, и махали нам.
— Это пригороды, — сказала госпожа Отгонбайер и указала на пригороды.
Я сделал неудачную попытку пошутить и указал на нюхающих мальчишек:
— А это плоды социализма.
— Хмм, — произнесла госпожа Отгонбайер. Она была служащей полугосударственного туристического бюро «Юулхин» и решительной экскоммунисткой. У нее были короткие черные волосы, а на носу — бифокальные очки, которые она снимала, когда говорила, обернувшись на заднее сиденье, чтобы придать своим словам выразительность. В коммунистический период она изучала металлургию в Екатеринбурге — тогдашнем Свердловске — а вот теперь стала экскурсоводом.
— Это, пожалуй, скорее плоды капитализма. Раньше ничего подобного не было, — сказала она серьезно.
— Хмм, — произнес я.
Мы выехали из города, и внезапно окрест нас раскинулся широкий, распахнутый сельский простор. Стада коз паслись на обочине, на горизонте виднелись очертания верблюжьего табуна, который неторопливой рысью исчезал за пологими зелеными холмами.
