Но и симиренковцы были людьми серьезными. Антоновцам последние сорок лет ни в чем не уступали, и впредь уступать не собирались. И у них всегда имелся свой кандидат в председатели, свои люди и в районе, и в области. Ранет Симиренко из Великого Яблоневого продавали по всему Союзу — от Мурманска до Находки. В Великом Яблоневом ходит байка, что Хрущев, прежде чем за кукурузу взяться, собирался всю страну симиренкой засадить. Он ее будто бы с детства любил. Но антоновцы послали в Москву гонца и разъяснили Никите Сергеичу, что ранет Симиренко яблоко, конечно, хорошее, но против парши не устоит. Рекомендовали антоновку. Опять же — народная селекция. Никита Сергеич разбираться не стал, а народные селекционеры ему еще со времен Трофима Денисовича Лысенко поперек пищевода стояли, поэтому послал он в сердцах садоводов трехстопным ямбом и улетел в Америку. А вернулся он, как учит нас история, совсем другим человеком и тут же взялся за кукурузу. Видно, ему все равно было, чем страну засаживать. А тут американцы со своей кукурузой. И никакой тебе народной селекции, никаких Лысенко…
Симиренковцы тоже работали тремя бригадами: имени Льва Симиренко (называть селекционера Левком Платоновичем запретили бдительные инструкторы из обкома); имени Платона Симиренко, издавшего в 1860 «Кобзаря», и имени репрессированного Владимира Симиренко, сына Левка Платоновича, первого директора института садоводства. Для нашей бригады они готовы были найти и четвертого Симиренко и пятого, но мы собирались обойтись скромным именем «Ранет». Симиренковцев огорчила наша всеядность — мало ли какой именно ранет из группы благородных ранетов имели мы ввиду. Потому, уступая их пожеланиям, но и не теряя лица, пришлось пойти на компромисс и взять название «Ранет-С». «С» заглавное, а ни в коем случае не прописное, чтобы, не дай Бог, не спутали с ранетом «серым»… Во главе бригады встал Курочкин. Общее руководство осталось за доцентом Недремайло.
Разделив, наконец, по бригадам, дав бригадам имена, составив графики политинформаций, походов в баню и дежурств по кухне, нас бросили на борьбу с урожаем плодовых семейства розовых… То есть, должны были бросить, но вовсе не спешили это делать. Пришло время теории. Действительно, разве можно собирать яблоки, не умея закладывать сады, прививать и перепрививать, правильно хранить черенки зимой и формировать крону плодового дерева?! На школьной доске теснились рисунки молодых саженцев, схемы верной и неверной посадки, способы подготовки сада к зиме. По стенам желтели картонные плакаты с цитатами из Колумеллы.
Время шло, нас кормили, раз в неделю мыли и через день показывали кино. Но к яблокам не подпускали. Дожди прошли, на дворе стояла середина сентября, время теплое и золотое. С тоской смотрел я на кроны и крыши Великого Яблоневого, и понять не мог, что же происходит.
Не то, чтобы я рвался в сад, заполнять деревянные ящики симиренкой. Но во всем должна быть логика. Здесь же я ее не видел.
А, между тем, она была. Антоновку в Великом Яблоневом снимали в конце августа, симиренку — в начале октября. Студенты были им нужны в августе. И в октябре. В район ушло две заявки, район ответил, что людей пришлет только раз. Либо в августе, либо в октябре. Выбирайте, дескать. Выбирать Яблоневое не умело — интересы антоновцев беспощадно блокировали симиренковцы, а всякое предложение симиренковцев, антоновцы воспринимали как личное оскорбление. Но и отказаться от студентов в Яблоневом не могли — на этот раз откажешься, в следующий вовсе не предложат. Поэтому нас привезли в сентябре. Так, чтобы антоновцев не обидеть и симиренковцев не задеть. А в сентябре работы в саду для нас не было.
Услышав эту великолепную в своей простоте историю, я тут же понял, почему так и не появился в Великом Яблоневом небольшой консервный заводик, а яблоки на переработку, теряя время, деньги и лицо, как и сорок лет назад, продолжали возить в Житомир.
Где я подобрал эту историю, уже не важно, да я толком и не помню. Зато помню ясно и четко, как, изнывая на занятиях от тоски и безделья, Курочкин отправил Коростышевскому пневмопочтой записку.
«Князю Коростышевскому, Житомирскому и Володарск-Волынскому, магистру народной помологии. Дошло до нас, что у вас в Коростышевском княжестве до сего дня не научились ветви после обрезания замазывать садовым варом или масляной краской. Дошло до нас также, что вы до сего времени не обучились выполнять летнюю пинцировку. Мы, князь Курожский, Беложский и Красножский, готовы абсолютно бесплатно распространить в вашем отсталом княжестве наши новые технологии. А поскольку вы ружья по сю пору кирпичом чистите, то обучение ваших садоводов мы поручим батальону курожских стрелков. За кирпичом обращайтесь к нашему поставщику, компании бытовых стройматериалов „Кур и Ко“».
Коростышевский записку прочитал и затаился. Ответ пришел вечером. И не от него, а от Канюки.
«Орден тевтонских садоводов-любителей заинтересовался новыми технологиями обрезания, распространенными в Курожском княжестве. Делегация Ордена в количестве 900 рыцарей и 5000 пеших латников пакует чемоданы. Встречу по обмену опытом предлагаем провести на реке Антоновке. С рыцарским приветом, Великий Магистр Ордена К.Н.К.
P.S. Князь Коростышевский шлет вам братский пинок и выделяет для участия в конференции делегацию в составе 800 всадников и 7 штурмовых башен».
— Ты, агрессор, — сказал я Курочкину, прочитав письмо Канюки. — Чем отвечать будешь?
— А кто мне мешает написать, что я их встречу тактическим ядерным оружием?
— Откуда в княжестве Курожском ядерное оружие?
— А чемоданы у рыцарей откуда?
— Они пошутили.
— Ну, и я пошучу.
— Нет, это неправильно, — не согласился я.
— А мне нравится, — пожал плечами Курочкин.
— Я им сам напишу, а то ты все испортишь. И я написал.
«Братство Запорожское, совместно с дружественными ему татарами, булгарами, мадьярами и хазарами, которым нет числа, потому что никто их не считал, предлагает князям Коростышевскому, Курожскому и Великому магистру Ордена тевтонских садоводов-любителей встретиться для дружеского обсуждения актуальных вопросов племенного садоводства. Картошка, селедка и чай за счет принимающей запорожской стороны. Без горилки и медовухи не появляться. Весь Ваш, Каган коша Запорожского, Давыдов».
В тот вечер мы составили Яблонецкое Соглашение и поделили все, что могли поделить. Коростышевский взял себе Западную Европу, Канюка — Азию, Курочкин — Россию, а мне понравилось этот диковатый титул — Каган коша Запорожского. Потом было еще несколько соглашений. Мы приняли общий алгоритм расчета армии, прироста населения и развития технологий. Позже, что-то очень похожее я обнаружил в «Цивилизации». Но какая могла быть «Цивилизация» в 83-м году, в Великом Яблоневом? Мы просто играли. Делать-то все равно было нечего. Не все ж водку пить. Надоедает.
Нас было четверо, а голосовать вчетвером — неудобно. Ничейный результат — два-на-два, то и дело загонял нас в тупик. Пятым позвали Рейнгартена. Не столько для игры, сколько ради нечетного голоса. Мишка взял Монголию, столицей объявил Абакан, себя провозгласил Ламой Ундур Гэгэном и издал указ. Он приказал всей Монголии погрузиться в нирванну.
— Кстати, Саша, скажите мне, — задавая этот вопрос, чтобы подчеркнуть драматичность момента, Синевусов иногда крепко сжимал мое правое запястье, — как вдруг возникла идея такой странной игры? Откуда это все? Откуда эти императоры, каганы, халифы?.. Вы же советские студенты!.. Студенты столичного вуза… Кто вам ее подбросил? Говорите все, и никого не бойтесь. Вы же знаете, со мной можно говорить прямо. Здесь вам ничего не грозит.
Что он хотел услышать? Откуда взялась идея? Нам ее подбросил, гражданин начальник, ваш сексот и многолетний стукач, доцент Недремайло. Это я должен ему сказать? А потом и все остальное?..
— Кондуит и Швамбрания. Помните? Идея — оттуда. Лев Кассиль…
— Да-да, — кивал Синевусов, — вы уже говорили.
Я говорил ему это каждый день. Не меньше пяти раз в день.
Мы уезжали из Великого Яблоневного, мордатыми и здоровыми, изучив теорию садоводства и не сняв ни единого яблока. Сентябрь заканчивался. Начинались дожди. Яблоневцы готовились в поход на симиренку.
Тусклый сахарный сироп, мутная, приторная жижа, сладкая дрянь, вроде той, которую разливают и продают мои нынешние хозяева — вот что я тут навспоминал. Все это отличается от того, что было на самом деле, как стакан какой-нибудь коричневой колы с яблочным названием от настоящего яблока, крепкого, душистого, свежего, с желтым боком и красноватым отливом. Во всей этой Яблонецкой истории таилась масса нюансов, тонкостей, не очень важных, слабо уловимых и едва передаваемых. Она пухла, полная деталей, малозначимых, но от того не менее ярких. Ну, вот, к примеру. Нас расселили по хатам. Не в школе, не в каком-нибудь общем бараке, чтобы все вместе и под надзором, но разбросали по селу. Антоновцев — к антоновцам, симиренковцев — к симренковцам. Нам с Курочкиным досталась большая комната и старик-хозяин в зеленой вельветовой рубахе. Звали его, кажется, Петро. Была у него жена и давно уже взрослые дети, но относился он к ним с язвительной иронией, а они его и вовсе старались не замечать. Что было непросто. Целыми днями Петро шатался по селу в ороговевших штанах, засаленной до зеркального блеска тирольской шляпе, зеленой рубахе и с трубкой в нагрудном кармане. По вечерам мы играли с ним в преферанс по копейке, пили какую-то дрянь и ржали, слушая его выдумки. Давнее неяблонецкое прошлое то и дело проскальзывало в его оценках и замечаниях. Впрочем, его прошлое — его дело. Мы слушали старика и не пытались поймать на вранье. Зачем портить хороший рассказ. Чуть позже, когда Яблонецкое соглашение было подписано, страны поделены и началась игра, к нам стали заглядывать Коростышевский с Канюкой. Антоновцы. Петро не любил антоновцев. И Коростышевского с Канюкой он невзлюбил. Слушая его байки, Канюка то и дело лез с уточнениями, поправками, вопросами и вопросиками. И всего-то, чтобы доказать очевидное. Как-то, крепко обозлившись, Петро усадил их писать пулю и решительно раздел обоих — Коростышевского рублей на семь, а нахального Канюку чуть ли не на все пятнадцать. Петро жульничал, это было понятно, но как и в чем, мы так и не разглядели. Из всех его детей только младшая дочка не кривила губу и не отворачивалась, когда он входил в дом. Вместе с ним проводила она вечера в нашей комнате, слушала его побрехеньки и молча смотрела на Мишку Рейнгартена. Она смотрела на Мишку, а Мишка, как и все мы — на Наташу Белокриницкую… И о Наташе я должен был рассказать Синевусову? О том, что значил для любого из нас какой-нибудь пустячный, минутный утренний разговор с ней, что значили ее внимание, и ее безразличие. Да, без Наташи, наверное, не было бы игры. То есть, игра так и закончилась бы в Яблонецком. Все, хватит о Яблонецком, а то я никогда с ним не разделаюсь.
