— И не стыдно?
— Быть похожим на него не стыдно.
Снова сома
Стала невесома.
Мы летим, как тополиный пух.
Нами правит самовластный дух —
Порожденье молнии и грома.
Он в часы высокого давленья
Прижимает нас к родной земле.
Мы глядимся не без удивленья,
Словно в отражение в стекле.
Это мы. А те, что в застеколье,
Кто они? Зачем поют и пьют?
Мы зовём их, мы кричим: «Доколе?
Есть другая жизнь, иной приют!
Улетим же!» — Шепчем, проникая
В сны их, что полны белиберды:
«Место есть.
Оно не хуже рая.
Наподобье Золотой орды».
(все использованные здесь стихи, под которыми не указан автор, принадлежат перу Гения).
Ым производил впечатление вполне нормального. Особенно эту иллюзию подтверждали длинные тонкие углы рта — признак человека умного и язвительного, всегда единоборствующего с собой. С первого взгляда никому и в голову не могло прийти, что этот лысый великан за всю свою жизнь так и не смог ни разу выразиться членораздельно.
Приходил на свальный акт посмотреть. Садился поблизости, внимательно глядел на то, что и как происходит. Но сам никогда к сестре не прикасался. Правда, нередко, когда ему казалось, что ей тяжело, неудобно, останавливал процесс, помогая ей устроиться поудобнее.
Поначалу Ым подмешивал взвар из маковых коробочек в еду. Как только у Максимильянца случилась рвота, он заподозрил неладное — стал следить за Ымом. Но за руку схватить не решился. А когда Луя проболталась, Максимильянц потребовал, чтобы взвар и еду подавали ему отдельно.
Вскоре, когда комбинированный способ перестал действовать и на Ала, и на Ли, Луя начала колоть их. Максимильянца, поскольку он боялся иголок, а так же из особенного к нему расположения она щадила. Пользовала ослабленными дозами, да и то не каждый день. Когда Ым поймал её, она вкатила и Максимильянцу полновесную дозу. Одну, другую. И тот, не будь дураком, стал жаловаться на ослабление потенции. И даже продемонстрировал это Луе, что ей не понравилось. И она совсем перестала колоть его.
Однажды, когда все отключились, в том числе и Луя, Максимильянц рванул прочь. Спустился на веревке, сплетенной из лиан дикого винограда и хмеля.
В хибаре стоял звон и щебет. В изящно сплетённых из прутьев дерезы и лещины теремках томились, клевали, перепархивали, но, прежде всего, пищали, свистели и звенели: щеглы, пеночки, синицы, щуры, и прочие пестрые птички.
— Рцы! — тревожно посмеиваясь, говорил Ым. Бил себя кулаком в грудь и добавлял: — Мыи
— Твои, твои, — снисходительно успокаивала брата Луя. — Кому они нужны.
Чтобы отвлечь хозяина, Максимильянц выпустил птичек на волю.
— Кра! — вопил Ым, глядя на пустые клетки.
По большому корявому его лицу потекли слёзы. Обессиленный великан сел на порожек хибары, уставившись на красный край неба.
Вдруг он спохватился. Вскочил, ненадолго скрылся в глубине хибары. Выскочил оттуда с автоматом и побежал по яйле, крича своё «кра–кра», словно ворон.
Сверху было хорошо видно, как распадком — то, пропадая в тёмных пятнах сосняка, то, проявляясь в солнечном свечении открытых мест — бежал муравей.
То был Максимильянц, убегающий из плена.
— Нам нужна армия, брат!
— Зачем? Это же такие затраты потребуются, Муст. Зачем, если весь мир договаривается о разоружении?
— Все эти переговоры — политика. А старая мудрость совершенно справедливо утверждает: имеющий хорошую армию имеет хороших друзей.
Автомолет похож на рыбу, или на гоночную машину.
Двое идут по просёлку к морю и рассуждают о достоинствах сильного пола, хотя говорят о слабом.
Хочешь жить хорошо, сделай все, чтобы так же хорошо жили другие.
Нельзя добиться свободы за счёт несвободы.
Нередко Пиза бывает весьма банален, как, впрочем, и положено афористу. Автор.
Пиза и Семиверстов:
— У меня была одна. Я просто с ума сходил от неё. Ничего вроде бы особенного. Никто на неё не кидался. Я — тоже, пока не увидел её живот. Вернее, родинку пониже пупка. Были мы на пляже. Она выходила из воды, из довольно сильного наката, плавки слегка сползли… Словом, я увидел пятнышко не более кофейного зёрнышка и заторчал. Я любил её, где только мог. Готов был это делать и день, и ночь. Хотя она не отличалась каким–то особенным поведением… ну, сам знаешь, как это бывает у особенно страстных натур.
— И что дальше?
— Она стеснялась этой родинки. Мол, вульгарная она, волосы из неё растут. Я же по молодости лет не признавался, что значит для меня эта её кофейного цвета пупырышка. Когда целовал её или кожей ощущал, я заводился с пол–оборота.
— Неужели пошла к косметологу?
— Увы! Ей сделали операцию. Причём так, что и следа никакого не осталось. А я потух.
— Странные они, бабы. Часто не знают своей выгоды.
— Даже те, кто держит под подушкой эпилятор.
Женщина всегда снизу, даже когда она сверху. Пиза.
Цикадия никогда не была отдельной территорией. Похоже, и никогда не стремилась к чему–либо подобному, быть может, потому что всегда являлась авторитетной и во всех отношениях приятной провинцией.
В одночасье что–то случилось в Кремле, и законы перестали действовать. Говорили всякое. Но всё это были скорее поэтические, нежели научные толкования. Вот два варианта. Первый: систему поразил остеохондроз — пережатые отложениями солей нервные волокна перестали пропускать сигналы из мозга на периферию. И второй: айсберг вошёл в широты времени, где царит вечная оттепель, и раскололся на куски.
Так Цикадия очутилась сама себе хозяйкой.
Фрагмент разговора:
— Вредна политика и для всего живого.
Я обожаю хаос. Есть в нём что–то от необузданной или первобытной страсти, нечто вызывающее из нашей палеопамяти событие, напоминающее начало начал, акт сотворения, мирозачатия. Автор.
Не надо меня подозревать в тщательно скрываемом язычестве. Боже, избавь! Даже блистательный сонм олимпийцев мне противен своим кровосмесительством. Я уже не говорю о прочих смертных грехах, до которых охочи были бессмертные красавцы и красавицы. Ещё раз автор.
Любая мошна без мошонки
Не лучше дырявой кошёлки.
(народная песенка).
Над Цикадией опять фиолетовые знамёна.
Самыми неприемлемыми для вернувшихся аборигенов являются куцапы, поскольку с именем этого народа репатрианты связали своё изгнание. На этой почве куцапы поражены комплексом вины и готовы на всё, лишь бы доказать всем, что они без вины виноватые и достойны лучшего к себе отношения.
Под фиолетовыми знамёнами по Цикадии ходят толпы аборигенов, скандируя что–нибудь подобное следующему: «Долой мясоедов, пожирателей меньших наших братьев!» Но Пиза продолжает кормить своих клиентов телячьим бифштексом, шашлыком из баранины, свиными отбивными… Подаётся в «Афродизиаке» птица всякая и нередко дичь
«Позор и проклятие нудистам! Их закон — это богомерзкий разврат!» — кричали аборигены. Однако в стриптиз–клубе ни на день, а вернее, ночь, не прекращается знаменитое шоу.
Горлодранцы и голодранцы. Тойфель Кар.
— Мы должны поставить их в невыносимые условия. Когда–то они нас выслали, теперь же мы всех, кто занимает нашу землю, выживем отсюда.
— О чём ты говоришь, Муст! — изумлённо уставился на брата Вовс.
— Мы будем приходить к ним в дома в самое неподходящее время, будем звонить к ним по телефону и в дверь. Подбрасывать листовки и письма… Будем намекать и говорить прямо о том, что прикончим тех, кто не прислушается к нам и не уедет. Но убивать не будем. Никогда. Нет! Мы хотим обойтись без крови. А начнём с их героев, известных людей: журналистов, чемпионов, звёзд эстрады и т. п. Когда эти один за другим двинутся прочь, за ними потянутся и остальные (из выступления на подпольной сходке).
— Ты ничего не слышишь? Мне всё время кажется, что где–то скулит собачонка.
— Пожалуй, — лукаво усмехнулся Вовс.
— Слава аллаху, а то я уж подумал, что галлюцинация.
— Это и в самом деле щенок.
Вовс вытащил из спортивной сумки лопоухого малыша. Пёсик тут же обмочился.
— Гляди–ка, — повеселел Муст, — терпел. Не хотел портить сумку. Хорошая будет собака.
Улыбка его напоминает гримасу слепого.
На яйле:
— Послушай, Муст! Зачем ты их тут маринуешь? Отпусти на фиг!
— А кто с отарой зимовать будет? Может быть, ты останешься?! Университет подождёт — какие твои годы!
— Но ведь, как я понимаю, ты их зафрахтовал лишь на сезон.
— Да. Я их отпущу, как только найду замену.
