Я воздержался от комментариев. Мои пальцы в кармане машинально поглаживали шелковый трофей, который я должен был вручить ему, — но в данном случае это была скорее памятка, чем награда. Чтобы скрыть смятение, я сосредоточился на криминалистическом досье счастливого избранника:
— Вы сказали «президент»… вы имеете в виду Франсуа Миттерана?
— Нет, Робера Сонназа, — поправила она таким тоном, будто это всем известно. — Президента Генерального совета.
Следя глазами за движением «дворников», чтобы хоть изредка видеть дорогу, она отчеканила голосом пиарщика-агитатора:
— Герой Сопротивления, оплот Лондонского радио, аристократ голлизма, колосс: он у руля уже двадцать лет. Это он сделал департамент таким, какой он ныне. Без него не было бы ни местной промышленности, ни независимой торговли, ни культурной политики. Даже для моей передвижной библиотеки он путем голосования добился субсидии. Но сейчас все ополчились на него, всякий норовит его ошельмовать. Как будто политика — дело мальчиков из церковного хора! Следовательша с него глаз не спускает — эта стервоза поклялась его изничтожить, чтобы заработать репутацию. И вот под предлогом банального сведения счетов она взъелась на Максима — тот был шофером и телохранителем президента. Его доверенным лицом.
Старушка бросила на пол насквозь промокшую тряпку и, вытирая ветровое стекло рукой, совсем разошлась:
— Она обещала прекратить дело, если он признается, что передавал конверты со взятками. И зачислял сомнительные пожертвования на счет президента.
Я на минуту отвлекся от мыслей о голых ягодицах Полины, ожидавших моего возвращения под столом, где я подписывал книги, и сделал вид, будто интересуюсь местной политикой.
— И… это правда?
— Конечно, правда! — взвилась она. — А как, по-вашему, финансируются административно-территориальные единицы? Вы думаете, технократы из Парижа щелкнут пальцами — и субсидии упадут с неба? Думаете, инвесторов пруд пруди, а предприятия создаются святым духом? Наши налоги не выросли за последние пять лет, представьте себе. Пять лет! Все доходы от казино, льгот в обход закона и тендеров на строительство. Это и есть система Сонназа! Вы можете предложить что-нибудь получше?
Я не стал говорить, что сам голосую за экологистов.
Метров через сто она длинно вздохнула и продолжила — мягче, — когда мы переезжали железную дорогу:
— Ему пришлось выбирать между доносом и судом, и он предпочел обвинение. А теперь хочет защитить от всего этого Полину. Он ее безумно любит и жертвует собой ради нее. Вот такой он. Я им восхищаюсь, но мне жаль ее.
Красивая была пара.
Последнюю фразу старушка произнесла с укоризной, покосилась на меня, и машина вильнула в сторону. Пока она выравнивала ее, четко и хладнокровно, под отчаянное мигание фар встречного грузовика, я сказал себе, что от нее не укрылся мой интерес к Полине и она хочет напомнить мне о сопутствующих обстоятельствах. Это ведь телохранитель президента выбрал меня лауреатом, и меня просят держаться подальше от его возлюбленной.
Возможно, моя литературная премия была всего лишь предлогом. Ее Максим узнал себя в моем герое, и она вызвала меня, чтобы я замолвил перед ним словцо за Полину, — с целью вновь свести эту парочку. Мотивации двух женщин в таком случае были схожи, хотя способы выражения разнились изрядно. Я не мог не задаться вопросом, насколько они заодно. Знала ли хозяйка магазина о трусиках, пребывавших транзитом в моем кармане? По этой ли причине она сказала: «Вы их последний шанс»? Моя роль передаточного звена внезапно представилась мне следствием ее своднических усилий. Непосредственность девушки, так меня взволновавшая, была, возможно, частью их общего плана. Я спросил для очистки совести:
— А Полину вы давно знаете?
— Максим привел ее к нам в девяносто первом. Она столько для него сделала. С ней он узнал, что такое истинные ценности. Она работает продавщицей в парфюмерном отделе «Галери Лафайет» в Гренобле, чтобы платить за учебу. Это простые люди, знаете ли. Они заслуживают счастья.
Это было сказано непререкаемым тоном: меня призывали к порядку. Скрестив пальцы на коробке с книгами, я ответил: счастье… знать бы еще, что это такое. Она замолчала на добрые две минуты, уткнувшись взглядом в бампер машины впереди.
На выезде из городка, на длинном прямом шоссе, где строились пакгаузы, она выключила вентиляцию и тихо проговорила:
— Максим упрям, но сердце у него золотое. Попробуйте просто поговорить с ним как мужчина с мужчиной, скажите, что нашли Полину в ужасном состоянии, что она выплакала все глаза.
Пожалуй, мне следовало намекнуть узнику не на слезы, а на другие… эманации, ну да ладно, в психологическом плане стратегия мадам Вуазен была не лишена смысла. Я заверил, что постараюсь изо всех сил.
— Спасибо. Мы приехали, подождите меня.
Она припарковалась на краю пустыря, окруженного прожекторами. Стоявшее за ним здание тюрьмы заслоняло горизонт. Высокие стены, колючая проволока, сторожевые вышки. Мадам Вуазен включила аварийные огни, взяла подмышку мою коробку с подписанными книгами и побежала под снегом звонить в дверь женского отделения.
Мотор она не заглушила, и я включил авторадио. Ведущий региональной радиостанции сообщал об усилении снегопада и значительных задержках поездов на всех железнодорожных направлениях. Я представил себе, как высажусь на Лионском вокзале в три часа ночи, — ни метро, ни автобусов, придется брать такси, чтобы добраться до Клиши. На меня накатила тоска. Моя квартирка под крышей, пустая, неотапливаемая. Неоплаченные счета, задолженность по квартплате, продажи не растут, издатель никак не подписывает контракт на мой новый роман, а я между тем уже написал и перечеркнул восемьсот страниц. Сошествие в окопный ад Первой мировой в Лотарингии по дневникам моего прадеда. Во исполнение клятвы, данной умирающей матери…
Я достал из кармана трусики в горошек — классическая модель с минимальными вырезами, не бог весть какая соблазнительная, — и уткнулся в них носом. Захлебнулся запахом, в котором не было ничего интимного (я узнал «Яблочную свежесть» от Кажолин — мы пользовались одним и тем же кондиционером), и сказал себе, что жизнь моя ни к черту не годится. Что я могу дать, на что надеяться, за что бороться? Я бы тоже пожертвовал собой ради какой-нибудь Полины — но надо еще, чтобы меня любили, как этого почетного громилу, перед которым мне предстояло выступить в роли Голубых касок[4] с постельным уклоном.
— Шанталь благодарит вас за дарственную надпись, — сказала мадам Вуазен, садясь за руль. — Это старшая надзирательница, вы пожелали ей мужаться, мол, с ее сестрой все будет хорошо.
Я поспешно сунул трусики в карман.
— Среди тюремщиков тоже встречаются хорошие люди, — серьезно сообщила она. — Но иногда одной доброты мало.
Она выключила радио, включила поворотник и, объехав колючую проволоку, остановилась перед входом в мужское отделение. Перегнувшись через мои колени, достала из бардачка пакет из «Галери Лафайет», в котором лежали капюшоны с прорезями для глаз. На миг мне представился вооруженный налет, попытка к бегству с захватом заложников.
— Это для тех из ваших читателей, которые не хотят, чтобы их снимали. На культуру в тюрьме, знаете ли, порой смотрят косо. Приходится приспосабливаться.
Вынув ключ из замка зажигания, она спросила:
— Вам знакома ТСАП?
Слегка растерявшись, я ляпнул:
— Цап? Белочка из комиксов?
— Нет, Тюремная служба ассимиляции и пробации. Мои культурные мероприятия проходят под эгидой этой организации. Заместитель директора по департаменту Рона-Альпы будет на вашем выступлении, и это очень важно для моей акции и для досье Максима. Вы уж покажите себя с лучшей стороны. Я хочу сказать: помогите ему вас интервьюировать. Он, знаете ли, иногда бывает не в меру робок.
— Нет проблем.
— А если он потом спросит вас о Полине, никакой конкретики. Вы нашли ее деловой, но совершенно погасшей, и с вами она довольно холодна. Потому что в его теперешнем состоянии он будет только рад узнать, что она уже заинтересовалась другим мужчиной.
Я криво улыбнулся, мол, все понимаю, стушуюсь, — и похвалил себя за мастерское лицемерие. Ситуация, должен признаться, внезапно наполнила меня подлинным ликованием. Как будто от комочка шелка, спрятанного в кармане, исходила легкая волна, неприметные чары — зов лона Полины, который слышал только я. Наверное, впервые за всю мою жизнь я осознал себя свободным человеком. И понял, что пора этим воспользоваться.
Я сдулся, когда настал момент обыска.
К счастью, ощупавший меня тюремщик не обратил внимания ни на трусики Полины, ни на презервативы. Единственное, что его заинтересовало, — моя авторучка «Ватерман», которую он положил в лоток и выдал мне жетон с номером: «Получите на выходе…»
