Единственным событием за это время была остановка судна среди льдов, сделанная по техническим причинам. С борта спустили веревочный трап, и Феррер сошел по его скользким обледенелым перекладинам на лед, чтобы прогуляться. Вокруг по-прежнему стояла мертвая тишь, нарушаемая только мягким шорохом его шагов по снегу, дыханием ветра да редким криком буревестника. Удалившись от судна, в нарушение запрета, на приличное расстояние, Феррер увидел целую колонию моржей, мирно дремавших бок о бок на плавучей льдине. Посреди гаремов возлежали, точно султаны, старые самцы, лысые, усатые, все в шрамах былых сражений. Время от времени одна из моржих приоткрывала глаз, обмахивалась плавниками и снова погружалась в сон. Феррер вернулся на борт.
Затем жизнь снова пошла своим неторопливым монотонным ходом. Было только одно средство развеять скуку, а именно — нарезать время, как режут колбасу. Делить его на дни (до конца плавания столько-то Д., минус семь, минус шесть, минус пять…), а также на часы (что-то я проголодался; до обеда столько-то Ч., минус два, минус один…), на минуты (я выпил кофе, значит, до похода в туалет минус 8 М., минус 7…), и даже на секунды (я обхожу мостик по периметру, это занимает приблизительно 30 С.; между намерением и осмыслением сделанного проходит целая минута). Короче, достаточно, как в тюрьме, вести счет времени, размечать его всеми своими занятиями — едой, видеофильмами, кроссвордами или комиксами, — дабы победить скуку в зародыше. Хотя можно также и ровно ничего не делать, а провести полдня за чтением, валяясь на койке в майке и вчерашних трусах, лениво откладывая на потом мытье и одевание. Поскольку лед отбрасывает в каюту свою безжалостно слепящую, точно хирургическая лампа, белизну, не радуя ни единой тенью, приходится в ожидании сумерек завешивать иллюминатор полотенцем.
Впрочем, кое-какие развлечения на судне бывают: регулярный обход кают главным механиком и ответственным за пожарную безопасность, учебные тревоги, тренировки по срочной эвакуации, хронометраж при надевании автономного спасательного костюма с подогревом. Можно также почаще наведываться к медсестре Брижит, флиртовать с ней, пока усатый радист трудится у себя в рубке, отпускать комплименты по поводу ее высокой квалификации, или привлекательной внешности, или загара, совершенно необъяснимого в этих широтах. И тогда он узнает, что, во избежание депрессий или худших болезней, типичных для этих бессолнечных краев, женскому персоналу, согласно коллективному договору, предоставлено право загорать в ультрафиолетовых лучах по четыре часа в неделю.
Остается воскресенье, вечное, нескончаемое воскресенье, чье ватное безмолвие усугубляет разреженность звуков, предметов, самих мгновений: белизна искажает пространство, а холод замедляет бег времени. Есть от чего погрузиться в сладкую спячку в уютном чреве ледокола, отказавшись от любых движений; со дня перехода Полярного круга спортзал уже прочно забыт, и все мысли вертятся только вокруг часов приема пищи.
Острые зрачки на зеленой фосфоресцирующей, как глазок старого радиоприемника, радужной оболочке; холодная (но все лучше, чем никакая) улыбка, — такой Виктория пришла и расположилась в квартире на Амстердамской улице.
Она пришла туда почти без вещей — всего лишь маленький чемоданчик да сумка, которые она бросила в передней так, словно оставляла их на часок в камере хранения. То же самое и в ванной: зубная щетка, крошечный несессер с тремя складными маникюрными инструментиками и тремя образцами косметики, вот и все.
Большую часть дня Виктория проводила в кресле за чтением, сидя перед телевизором с выключенным звуком. Говорила она мало, а о себе и вовсе скупо, неизменно отвечая на вопросы встречными вопросами. Казалось, она всегда была начеку, даже если ей не грозила никакая внешняя опасность, хотя ее настороженный взгляд сам по себе мог вызвать у окружающих агрессивные намерения. Когда Феррер принимал гостей, Виктория всегда держалась, как приглашенная; ему чудилось что вот пробьет полночь, и она уйдет вместе с другими, но нет, она оставалась, она оставалась.
Одним из следствий присутствия Виктории в квартире Феррера стали более частые визиты Делаэ, все такого же запущенного и расхлябанного. Однажды вечером, когда он явился на Амстердамскую улицу одетым уж вовсе неприлично — в бесформенной парке, чьи обвислые полы хлопали по зеленым спортивным штанам, — Феррер счел своим долгом отреагировать, выбрав для этого момент ухода гостя. Задержав его на площадке («Не обижайтесь, Делаэ!»), он разъяснил, что торговец произведениями искусства обязан заботиться о своей внешности и одеваться пристойно. Делаэ глядел на него непонимающим взором.
«Ну поставьте себя на место коллекционера! — втолковывал ему шепотом Феррер, зажигая свет на лестнице. — Он пришел купить у вас картину, этот человек. Он колеблется. Для такого клиента приобрести картину — целое событие; вы же знаете, как он боится потратить зря свои денежки, упустить какого-нибудь нового Ван Гога, купить дрянь и выслушать, что думает по этому поводу его жена. Он так боится всего этого, что даже на картины не смотрит. Он видит только вас, торговца, в вашей одежде торговца. И, значит, по вашей одежке он будет судить о самой картине, понятно вам? Если вы одеты, как последний нищий, стало быть, и картина ваша гроша ломаного не стоит. А вот если ваш костюм безупречен, то и картина шикарна, и это хорошо для всех и, в первую очередь, для нас, ясно?»
«Да-да, — отвечал Делаэ, — кажется, я понял». — «Ну вот и чудесно, — сказал Феррер, — итак, до завтра!» — «Как ты думаешь, он и вправду понял?» — спросил он, вернувшись в квартиру, но не слишком надеясь на ответ; и в самом деле, Виктория уже отправилась спать. Погасив одну за другой все лампы, Феррер тоже вошел в темную комнату, а на следующий день, после обеда, явился в галерею в твидовом костюме каштанового цвета, полосатой сине-голубой рубашке и вязаном золотисто-коричневом галстуке. Делаэ, сидевший там с утра, был плохо выбрит и щеголял во вчерашнем своем наряде, еще более помятом, чем накануне. (Можно подумать, он в нем и спал, вы только гляньте на эту рубашку!).
«Мне кажется, дела с „Нешиликом“ продвигаются», — сообщил Делаэ. «Дела… с чем?» — удивился Феррер. «С тем самым кораблем, — ответил Делаэ, — ну помните шхуну с инуитскими раритетами? Мне удалось найти верных информаторов». — «Ах, да», — рассеянно откликнулся Феррер, прислушиваясь к дребезжанию дверного колокольчика. «Внимание, — шепнул он, — к нам гости. Сам Репара!»
Этого господина — Репара — они знают давно. Он заколачивает безумные деньги на сделках, которые ему безумно скучны, — да и с чего веселиться, имея на руках всемирную монополию «Смартекса»?! Единственные отрадные мгновения его жизни — покупка предметов искусства. Притом он любит, чтобы ему давали советы, разъясняли тенденции, представляли художников. Однажды в воскресенье Феррер повез его в мастерскую некоего художника по металлу, близ Монтрейльских ворот, и Репара, покидавший свой VII округ лишь для того, чтобы перелететь Атлантический океан в личном реактивном самолете, пришел в дикий восторг, проехавшись по XI. «Ах, какая архитектура, какое экзотическое население! Просто невероятно! С каким удовольствием я бы ездил сюда с вами каждое воскресенье! Потрясающе!» Да, этот денек для Репара прошел не зря. Однако раскачивается он всегда долгонько. Вот и теперь он нерешительно бродит перед большим, ярко-желтым и довольно дорогим акриловым шедевром Мартынова, — то подойдет, то отступит, то опять придвинется и т. д. «Смотрите, как я его сейчас обработаю, — шепнул Феррер Делаэ. — Пойду поспорю с ним, клиенты это обожают!»
«Итак, — спросил он, подходя к картине, — я вижу, вам приглянулся этот Мартынов?» — «В нем что-то есть, — отвечал Репара. — Что-то эдакое… Он мне кажется… как бы это сказать…». — «Я вас понимаю, — сказал Феррер. — Я вас отлично понимаю. Но, честно говоря, это не лучшая его работа в данной серии (вы же знаете, что это его серия), а, кроме того, она явно не закончена. Я уж не говорю (но это между нами!), что Мартынов нынче дороговат». — «Верно, верно, — подхватил Репара, — я и сам вижу, что с этим желтым что-то не так». — «Конечно, — продолжал Феррер, — картина недурна, слов нет. Но для своего уровня дороговата. На вашем месте я бы лучше поинтересовался этим». И он указал ему нечто, составленное из четырех алюминиевых квадратов, выкрашенных в светло-зеленый цвет; сооружение притулилось в углу галереи. «Вот интересная вещь. Скоро сильно поднимется в цене, а пока еще вполне доступна. И потом, смотрите, какая она светлая, ясная, разве нет? Она понятна. Она радует глаз!»
«Ну… не знаю… — сказал глава „Смартекса“. — То есть, я лично ничего особенного в ней не вижу». — «На первый взгляд, она действительно не производит впечатления, — согласился Феррер. — Но, по крайней мере, когда вы вернетесь домой и увидите это у себя на стене, на вашу душу снизойдет покой. Тут есть нечто умиротворяющее». — «Ладно, я подумаю, — пробормотал Репара, отступая к двери. — Зайду к вам на днях с женой». «И зайдет, подтвердил Феррер, обращаясь к Делаэ, — вот увидите, зайдет — и наверняка купит Мартынова. С клиентом нужно иногда поспорить. Это создает у него уверенность, что он сам разбирается в искусстве. Ага, вот и еще один гость!»
