«Ну… не знаю… — сказал глава „Смартекса“. — То есть, я лично ничего особенного в ней не вижу». — «На первый взгляд, она действительно не производит впечатления, — согласился Феррер. — Но, по крайней мере, когда вы вернетесь домой и увидите это у себя на стене, на вашу душу снизойдет покой. Тут есть нечто умиротворяющее». — «Ладно, я подумаю, — пробормотал Репара, отступая к двери. — Зайду к вам на днях с женой». «И зайдет, подтвердил Феррер, обращаясь к Делаэ, — вот увидите, зайдет — и наверняка купит Мартынова. С клиентом нужно иногда поспорить. Это создает у него уверенность, что он сам разбирается в искусстве. Ага, вот и еще один гость!»
Сорок восемь лет, крошечная эспаньолка на подбородке, бархатная блуза и улыбка — так выглядел Гурдель, художник, с которым Феррер работал вот уже десять лет. Он держал под мышкой картину, старательно упакованную в крафт, он пришел за новостями.
«Дела неважнецкие, — устало сказал ему Феррер. — Помнишь Байяна, который взял одну твою картину? Так вот, он мне ее вернул, эту картину, он ее больше не хочет, мне пришлось ее забрать. Потом был еще такой Курджан, он тоже собирался купить что-нибудь из твоего. Ну так вот, он раздумал, он предпочел картину какого-то американца. А за твою пару больших холстов, выставленных на продажу, дали сущие гроши; в общем, далеко не блестяще». — «Ладно, — сказал Гурдель, улыбаясь уже не так ослепительно и разворачивая картину, — я принес тебе вот это».
«Откровенно говоря, здесь есть доля и твоей вины, — продолжал Феррер, даже не взглянув на холст. — Ты сам испортил дело, когда перешел от абстракции к изобразительности; мне пришлось полностью менять стратегию продажи твоих полотен. Сам знаешь, какие возникают проблемы, когда художник то и дело меняет манеру; люди ждут от него привычных вывертов, а ты их разочаровываешь. Пойми, у нас ведь все кругом объярлычено, мне гораздо легче продвигать художника, который не делает резких движений, иначе это катастрофа. Рынок искусства — вещь хрупкая. Да что я тебе говорю, ты и сам все понимаешь. Словом, эту я у тебя не возьму, дай мне сначала сбыть все остальное».
Следует пауза; затем Гурдель кое-как заворачивает свою картину, кивком прощается с Феррером и выходит. На пороге он сталкивается с Мартыновым. Мартынов — молодой парень с наивно-хитроватым взглядом; художники обмениваются парой слов. «Этот паразит хочет дать мне коленкой под зад», — сообщает Гурдель. — «Никогда не поверю! — утешает его Мартынов. — Он знает, чего ты стоишь, он в тебя верит. Все-таки он кое-что смыслит в искусстве!» — «Нет! — горько отвечает Гурдель перед тем, как раствориться в бледном мареве дня. — Никто больше не смыслит в искусстве. В нем понимали разве что папы да короли, и то еле-еле. А с тех пор — никто!»
«Ну что, видел Гурделя?» — спрашивает Феррер. «Да, только что встретил, — отвечает Мартынов. — Похоже, дела у него скверные». — «В полном упадке, — подтверждает Феррер. — Он совершенно не продается, от него осталось одно имя, чистый символ. Зато у тебя в последнее время дела идут на лад. Только что ушел один тип, он наверняка купит большой желтый. Ну-с, а что ты сейчас поделываешь?» — «Ну что, — отвечает Мартынов, — вот хочу дать два-три холста из моей вертикальной серии на коллективную выставку». — «Погоди-ка, — вскидывается Феррер, — это еще что за штуки?!» — «Да ничего особенного, — говорит Мартынов. — Всего лишь выставка в Депозитной кассе». — «Что я слышу! — восклицает Феррер. — Ты собираешься устроить коллективную выставку в Депозитной кассе?» — «А что такого? — удивляется Мартынов. — Чем тебе не угодила Депозитная касса?» — «Я лично считаю, что это смешно — выставляться в Депозитной кассе! — заявляет Феррер. — Просто смешно! Да еще вдобавок вместе с другими. Ты себя не ценишь, вот что я тебе скажу. А, впрочем, делай, как знаешь!»
Все это, естественно, не располагало к веселью, и Феррер весьма мрачно выслушал от Делаэ небольшую лекцию о северном искусстве — о школах Ипьютака, Туле, Хориса, Бирника, Денбая, о палеокитобойных культурах, сменявших одна другую в период с 2500 до 1 000 года до нашей эры. Когда Делаэ пускался в сравнения материалов, влияний и стилей, Феррер слушал его вполуха и проявлял интерес только к цифрам: в самом деле — если эта история с затерянной во льдах шхуной подтвердится, дело явно стоит того, чтобы предпринять путешествие. Увы, за неимением более точных сведений, она пока не подтверждалась. Но стоял конец января, и в любом случае, как заметил Делаэ, даже при наличии нужной информации, климатические условия не позволяли двинуться в путь раньше начала весны, когда на этих высоких широтах начинается полярный день.
И он как раз собрался наступить, когда Феррер приоткрыл глаза: иллюминатор слабо мерцал голубовато-серым пятном на темной переборке. Лежа на узенькой койке, нелегко было развернуться лицом к противоположной стене; когда Феррер наконец проделал это, он обнаружил, что в его распоряжении имеется полоска матраса шириной сантиметров тридцать, не больше — только-только удержаться, лежа на боку; хорошо хоть, сегодня ему было куда теплее, чем в другие утра. Он попытался утвердиться в этой позе, осторожно извиваясь на месте, что почти невозможно, — напрасные старания! Он увеличил амплитуду телесных колебаний в надежде отвоевать себе чуточку больше этого теплого пространства, как вдруг резкий толчок со стороны стенки отбросил его назад, и Феррер загремел с койки на пол.
Он грохнулся всей тяжестью на правый бок, испугался, что вывихнул руку, и вздрогнул: пол оказался холодным, как лед, тем более что на Феррере не было ничего, кроме часов. Он кое-как встал на четвереньки, а затем на ноги и, почесывая шерстистую грудь, окинул взглядом койку.
Итак, настало время больших перемен. Непредвиденное случилось. На койке — наконец-то в одиночестве и оттого блаженно вздыхая, — мирно вкушает сон медсестра Брижит; она отвернулась лицом к стене и сладко похрапывает. Ее загар выглядит нынче более ярким и насыщенным, чем прежде, — ближе к оранжевому. Дело в том, что накануне она заснула (опять-таки!) под ультрафиолетовой лампой и слегка подгорела. Феррер пожимает плечами, снова вздрагивает и, глянув на часы (шесть двадцать утра), натягивает белье.
Ему как-то не по себе; по правде сказать, он обеспокоен. На последней консультации у Фельдмана кардиолог остерег его от предельных температур: сильная жара или сильный холод, а также резкие перепады между первым и вторым крайне вредны сердечникам. «Ты ведешь нездоровый образ жизни для своего состояния, — сказал Фельдман. — Бросить курить — это еще не все, тебе нужен целый комплекс мер для поправки здоровья». Вот почему Феррер утаил от врача, что отправляется на Крайний Север. Просто заметил вскользь, что ему предстоит деловая поездка. «Ладно, езжай, но через три недели, самое большее через месяц жду тебя здесь, — сказал Фельдман. — Сделаю тебе эхограммку и застращаю всякими ужасами, чтобы ты перестал валять дурака». Вспомнив эти слова, Феррер машинально прижимает руку к сердцу, желая проверить, не бьется ли оно слишком часто, или слишком редко, или слишком неровно, но нет, сердце бьется нормально, вполне нормально.
Теперь ему уже не так холодно, в белье он выглядит более субтильным, скукоженные мужские атрибуты едва оттопыривают тонкий трикотаж. Скуки ради он бросает взгляд в иллюминатор. Бледное пятно на небе выдает местоположение далекого солнца, которое по временам отсвечивает на крыльях морских ласточек, носящихся в поднебесье. В его скупом свете Феррер смутно различает грязно-серые, искрошенные скалы острова Саутгемптон, которые судно, видимо, огибает слева, собираясь взять фарватер, ведущий к Уэджер Бей; Феррер стаскивает с себя белье снова ныряет в койку.
Но это легче сказать, чем сделать. Медсестра Брижит, великолепно и вполне пропорционально сложенная, занимает, тем не менее, почти все ложе, оставляя место разве что для чужой руки. И потеснить ее никак не удается. Собравшись с духом, Феррер решает поступить иначе — со всей возможной деликатностью улегшись на медсестре сверху. Однако Брижит разражается недовольными стонами. Она отвергает этот вариант, брыкаясь так ретиво, что на минуту Ферреру кажется: все, пропало дело! Однако мало-помалу, к его радости, медсестра наконец расслабляется. И дело идет, хотя идти оно может только в весьма суженных границах, ибо размеры койки допускают строго ограниченное число комбинаций, а именно: один партнер на другом, правда, при этом они еще меняются местами и даже направлениями, что уже неплохо. Спешить им некуда — все-таки нынче воскресенье, — и они стараются вовсю, они увлекаются так, что выходят из каюты только в десять часов.
А было и впрямь воскресенье, настоящее воскресенье; это чувствовалось даже в воздухе, в небе, где несколько разрозненных стаек бакланов парили еще более лениво, чем обычно. По пути на мостик Феррер встретил матросов, выходивших из корабельной часовни, а среди них радиста, не скрывавшего горечи поражения. Но Феррер был уже недалеко от цели своего путешествия, и через пару часов радист счастливо отделался от соперника, который, достигнув пункта назначения, распрощался с капитаном и его штабом на мостике, вернулся в каюту и собрал багаж.
