В спальне мы занимались любовью (об остальном умолчу; есть минуты, когда наслаждение от действия перевешивает радость от письма). Обнаженная Делон, чей живот неподвижно торчал в полутьме, выставляя напоказ гладкость кожи, натянутой вокруг пупка, лежала рядом и невероятно доверчиво заглядывала мне в глаза. Я взял ее руку и нежно сжал.
На следующее утро я повез Бабелона в детский сад. Он ходил туда с самого приезда, отвозил в основном я. Мы всегда, по традиции, лезли на империал, откуда, сидя плечом к плечу, наблюдали, как внизу проезжают берлинские улицы, сын был серьезен и сосредоточен, он держал рюкзачок и время от времени приподнимался с сиденья, на нем была голубая кепка из искусственной кожи с меховыми ушками. Обычно он был водителем и крутил воображаемый руль, как штурвалом направляя им наше движение со второго этажа автобуса. Мой сын сразу же приспособился к жизни в Берлине, — немедленно полюбил новых воспитательниц и установил множество сложных взаимоотношений с другими детьми, разборчивыми и презрительными, каким и положено быть ребенку четырех, четырех с половиной, я точно не знаю, сколько ему было лет (сейчас ему шесть). Этим утром мы вышли из дома и встали на Арнхаймплац ждать автобуса, пропуская «разные одноэтажные», как снисходительно именовал их мой сын, давая понять, что в Берлине норма — два этажа, а один — исключение, чудное и омерзительное уродство; наконец, подошел отличный 104-й, и мы забрались на империал (наводивший, понятно, на мысли о Карле V).
В начале двадцатых, в квартале Карлоттенбург, где находился детский сад моего сына, обосновалась русская колония, до того многочисленная, что в народе место переименовали в Карлоттенград. Впрочем, все те кафе, ресторанчики, галереи, которые заполняли пространство вокруг Штутгартерплатц, давно исчезли, равно как и бистро, и книжные магазины в подвалах, где среди книжной пыли и дыма от самоваров играли, наверное, в шахматы. Теперь здесь, вдоль Кантштрассе, располагались одни магазины уцененных электротоваров, любимые польскими спекулянтами — их везли за товаром в Берлин целыми автобусами. Когда утром мы с сыном переходили улицу, чтобы попасть в детский сад, случалось, нам навстречу тащились дюжие парни, толкая перед собой сломанные тележки из супермаркета, приспособленные, чтобы довозить ящики с транзисторами, радиобудильниками, часами, калькуляторами, аудиоаппаратурой и видеомагнитофонами до автобусов, поджидавших своих пассажиров под железнодорожным мостом. Там, в гулкой темноте под высоким каменным сводом, парни сдирали картонные упаковки, чтобы забить в багажное отделение как можно больше вещей, а водитель настороженно следил за ними, затягиваясь окурком у капота ветхого, пропыленного, полусгнившего, неописуемого автобуса с большим радиатором и засаленными занавесками в зеленый цветочек.
Этим утром, отправив сына в сад, я немного побродил вокруг железнодорожного моста. У меня не было никаких особенно важных дел, я просто шел от Кантштрассе в направлении Савиньиплац, разглядывая витрины магазинов уцененной электротехники. Большинство вещей было набросано кое-как, даже не вынуто из упаковок, рекламные плакаты на стеклах кричали о неслыханно выгодных сделках: восемь телевизоров Панасоник за две тысячи девятьсот девяносто девять марок. В одной из этих пыльных лавок, на витрине, которая, при случае, вполне могла сойти за галерею авангардного искусства были выставлены тринадцать стандартных телевизоров, классическая инсталляция в духе раннего Пайка или Востелле. Я встал перед витриной, глядя, как работают безжизненные аппараты, которые никто не переключал, не заставлял вибрировать, меняя громкость, никто не увеличивал изображение, не фокусировал, никто влюбленно не крутил их ручки, не тряс их, не дотрагивался до деталей, не касался коробки, в них не было ни звука, ни формы, ни души, ни движения, только повторенное тринадцать раз лицо ведущего, мелькающее в студии в девять часов пятнадцать минут утра (на одном экране лицо несчастного пересекала полоса). Я продолжал задумчиво брести и вскоре снова замер у витрины, на этот раз большого современного магазина с неоновой, мигающей вывеской. В витрине был представлен большой выбор видеокамер и магнитофонов, еще я изучил модели телевизоров, разнообразных, черных, серых, на блестящих подставках. Переминаясь с ноги на ногу, этаким бродягой, я постоял перед витриной и, наконец, зашел. Из-за прилавка ловко выплыл продавец и с выжидательной полуулыбкой танцующим шагом пошел ко мне, разглаживая на ходу манжеты. Я могу вам помочь? любезно спросил он.
Из окна такси, доставившего домой меня и большую коробку, я смотрел, на пробегавшие за стеклом улицы Берлина (я польстился на маленький переносной телевизор).
Делон не было дома, и я сразу прошел в спальню, чтобы установив на стуле телевизор, приятно удивить Делон, когда она вернется. Я включил провод в сеть, и на экране возник туман не то первых, не то последних мгновений мироздания, который я надеялся рассеять, настроив каналы. Сжимая пульт в руках я двигался по тревожной звездной пустоте отсутствующих программ и всякий раз, найдя канал, прищелкивал его выбранной кнопкой, сверяясь с прилагаемой к аппарату инструкцией на восемнадцати языках. На славу потрудившись, я торопливо просмотрел программы одну за другой, окидывая взглядом тот прекрасный, разнообразный, цветастый букет, который приготовил для Делон. Ведь, в самом деле, если я решил не смотреть телевизор, нельзя было лишать такого развлечения и Делон (я продолжал, однако, настаивать на том, чтобы в гостиной не пользоваться телевизором — и вот он, компромисс). Я закончил последние приготовления, отрегулировал контрастность, улучшил цвет. Да, все отлично, все в порядке. Я выключил телевизор и пошел работать в кабинет.
Мораль: с тех пор, как я перестал смотреть телевизор, в доме их стало два.
Вечером Делон села смотреть свой телевизор в спальне, сын в гостиной попросил включить мультфильм. Я еще раньше дал упросить себя разрешить пользоваться экраном — телевизор все равно уже не работал (мы даже отсоединили кабель от антенны) — как монитором, чтобы сын крутил свои кассеты на видеомагнитофоне, который из Италии привезла ему Делон. Я ушел в кабинет, куда с разных сторон влетали звуки то телевизора, то видеомагнитофона, они слышались сквозь перегородки и постоянно сталкивались с мыслями, которые я пытался развивать. В течение нескольких минут я упорно пытался сосредоточиться, но на поверхности мозга то и дело возникали разнообразные никчемные сведения, и мысли обращались в основном либо к восьмичасовому выпуску новостей первой программы немецкого телевидения, либо к воинственному Робин Гуду, чьи дублированные на французский возгласы доносились из гостиной. Я рассердился и пошел в гостиную сделать потише звук. Сын, одетый в красно-белую пижамку, сидел с ногами на диване (мой приход он принял с той безнадежной покорностью, с которой ожидают бурю) и, открыв рот, смотрел мультфильм, мечтательно двигая рукой в штанишках. Он оторвал взгляд от экрана, чтобы посмотреть, кто пришел, снова перевел его на изображение и продолжил свое занятие — мое присутствие его не потревожило. В чем дело, у тебя там чешется, в пипиське? спросил я. Нет, а что? сказал он. Я уменьшил звук и вышел (все-таки сын иногда бывает ужасно похож на меня).
Вернувшись в кабинет, я снова сел за стол и только начал думать, как услыхал из спальни крик. Иди сюда! Иди, посмотри! кричала мне Делон. Я тотчас выбежал из кабинета. Что там? Она рожала? Отходили воды? Нет же, нет. Царственная и аппетитная Делон спокойно восседала с ручкой в руках посреди кровати, заваленной бумажками, письмами, папками, раскрытыми тетрадями; на одеяле, усыпанном кружевными салфеточками от печенья — они лежали здесь, как лилии в озере смятых простыней, — стояла чашка чая. Скорей смотри, сказала она мне, тыкая в телевизор пальцем. Я наклонился к аппарату и столкнулся с соседом с верхнего этажа, Уве Дрешером (Ги), участником теледебатов. Иди сюда, сказала мне Делон, иди, садись, довольно сказала она, сдвигаясь на кровати, и объяснила, что случайно наткнулась на Уве, переключив канал. Я шагнул назад и сел к ней на кровать. На экране был Уве, типичный Уве с благонравным лицом в профессорских очочках, в дискуссии о развитии города он представлял свою партию. Мы с Делон слушали, как он занудно что-то вещал, и хитро улыбались друг другу — мы оба думали, что он отлично представляет если не партию, то уж, во всяком случае, наш дом.
Я ушел в кабинет, и слушал, как справа поет Робин Гуд, а слева из-за стены довольно глухо доносится дискуссия о развитии города с участием Уве, и вдруг мне показалось, что сюда доходит еще какой-то шум, совсем невнятный, не из гостиной и не из спальни. Откуда бы это? Я прислушался и встав со стула, сделал несколько шагов по комнате, наконец, внимательно вгляделся в потолок, в его желобки и выступы, потом, все еще сомневаясь, снял ботинки и, чтобы окончательно увериться, залез на свое режиссерское кресло. Я стоял в носках с закрытыми глазами, направив ухо к потолку и, напрягая слух, сосредоточенно старался уловить непонятный звук. Да, все было верно, он шел с верхнего этажа — кто-то смотрел телевизор, но не в гостиной, а где-то в спальне; наверное, Инге слушала выступление мужа.
