Каждое утро я покидала остров и возвращалась к вечеру. Я сидела с матерью в так называемой дневной комнате. С телевизором, диванами и странными шаркающими людьми – все вместе напоминало мне «Чистилище» Данте, прочитанное мною в школе. Единственное, что мне запомнилось, – это обитатели, волочившие огромные камни вокруг горы.
Я видела, как лекарства делают мать смирной, послушной, наблюдала за всем со смутной скорбью, всегда восходящей к тому моменту, когда Хью все понял и задал свой вопрос. И каждый день меня повергало в оцепенение то, как решительно я ему ответила, назвав церковное имя Уита. Как бы подчеркивая его духовные верительные грамоты. Как если бы это было нечто, делавшее то, чем мы занимались, более возвышенным.
Мать каждый день, расслабившись, сидела в кресле, крутя кубик Рубика, который я привезла ей из дома. Она так часто спрашивала меня о своем пальце, что я в конце концов привезла и его. Как-то вечером я вымыла его под краном, принуждая себя держать ее потерянную часть в ладони, и отскребла засохшие кровавые пятна. Я принесла его в банке, погруженным в спирт, чтобы избежать гниения. Я получила разрешение держать его в палате, но только при условии, если напишу на банке «Не выбрасывать».
По вечерам я по телефону отчитывалась перед Кэт и Хэпзибой об успехах в лечении, разогревала в буфетной консервированные супы и прислушивалась к бесконечному внутреннему монологу вины и печали в своей душе. Стоило мне подумать об Уите, как меня охватывало страстное желание оказаться с ним, но я уже не знала, любовь это или необходимость в утешении.
Несмотря на это, я все еще не могла позволить себе быть с ним. Казалось извращением – заниматься любовью, учитывая незажившую рану Хью, нашу общую боль. Несомненно, это было нелогично, однако я чувствовала, что воздерживаюсь из уважения к своему усопшему браку.
Когда мы покидали больницу сегодня днем, мать выглядела взволнованной. Внутри взятой напрокат машины она надела противосолнечный козырек, провела гребнем по седым волосам, а потом и совсем удивила меня, накрасив себе губы старой огненно-красной помадой. Это было признаком такой совершенной нормальности, что я даже улыбнулась.
– Прекрасно выглядишь, – сказала я, на мгновение испугавшись, что в ответ она может стереть помаду, но она лишь улыбнулась мне.
Паром был битком набит туристами; даже стоячих мест не оставалось. Мать судорожно сжимала банку с пальцем, как ребенок, несущий домой золотую рыбку из магазина. Завернув банку в бумажное полотенце, я надела на нее аптечную резинку, но все равно несколько пассажиров с любопытством на нее поглядывали.
Когда мы подплывали, я увидела растянувшиеся цепочкой вдоль юго-восточного побережья острова креветочные траулеры.
– Сегодня День святой Сенары, – сказала я матери.
– Думаешь, я не знаю? – оборвала она меня.
Она не ходила на праздники с тех пор, как погиб отец. Точно так же, как и на девичники, она просто с корнем вырвала их из своей жизни. Однако в данном случае ее поведение искренне озадачило меня. В конце концов, Сенара была ее святой.
Кэт встретила нас у причала, благоухая лавандовой туалетной водой. Без Бенни, одна Кэт. Она поцеловала мать в щеку.
Я не ожидала, что она придет.
Мать изучающе оглядела причал, коробочки с «Русалочьими слезками», равно как и небольшой стол из монастыря с серебряным потиром, который год из года использовался, чтобы плеснуть морской водой на русалочье кресло. Проследив за ее взглядом, я увидела, что она смотрит на кораллово-красный коврик на краю причала. Макс растянулся на нем, будто это была его законная подстилка.
Мать смотрела на красный клок с отвращением на лице, и я подумала, что она представляет себе установленное на нем русалочье кресло.
– Проедемся, – предложила Кэт, хватая мать за руку. – И ты тоже, Джесси.
Она потянула мать через причал к подъездной дорожке, где я оставила тележку. Я уже собиралась скользнуть за «баранку», но Кэт предоставила это место матери. Я поставила ее чемодан на сиденье и устроилась рядом.
Помнится, я испытала небольшой преходящий страх, но поспешила подавить его. Куда мы едем, я не спрашивала; у меня появилось впечатление, что Кэт хочет отвлечь мать от увиденного на причале коврика. Я тащилась за ними мимо лавок, центрального универмага и слышала, как Кэт засыпает мать безобидными вопросами. Из кафе «У Макса» исходил такой густой запах жареных креветок, что сам воздух казался промасленным.
Я взглянула на часы. Было пять дня, воздух быстро темнел, в облаках появились красные прожилки. День смотрел на нас утомленными, красными глазами, первым предвестием заката. Торжества начнутся в шесть, когда каждый способный передвигаться монах и островитянин сочтет своим долгом появиться на причале позади русалочьего кресла. Командовать парадом будет аббат, облаченный в торжественную ризу, с посохом в руках. И где-то там, в этой разноголосой толпе будет Уит.
Кэт остановилась под полосатым навесом «Русалочьей сказки» и своим ключом открыла дверь. В окне висела табличка «Закрыто». Как бы абсурдно это ни звучало, даже тогда в голову мне не пришло, что наша прогулка может иметь какую-то определенную цель, кроме того, чтобы отвлечь мать от какого-то ужасного воспоминания, привидевшегося ей на причале.
Зайдя в лавку вслед за ними, прислушиваясь к удаляющимся звукам, я заметила Хэпзибу, Шема и отца Доминика, стоявших в дальней части лавки возле кассы. Там же висел рисунок кораблекрушения, который я нарисовала, когда мне было одиннадцать: пламя под водой, счастливые морские существа. На отце Доминике не было рясы и соломенной шляпы, вместо этого он надел костюм с белым воротничком священника. Шем, с налитым кровью лицом и выглядевший смущенно, сложил руки на своей бочкообразной груди, засунув кисти под мышки, словно кто-то привел его сюда под дулом пистолета.
Явно заметив их одновременно со мной, мать остановилась посреди лавки. Она стояла, оцепенев, в окружении сонма русалок Кэт. Они были вездесущи: в форме алюминиевых флюгеров, керамические статуэтки, ожерелья, фигурные куски мыла, свечи и пляжные полотенца. Я увидела, как мать начинает мелкими шажками пятиться к дверям.
Хэпзиба поспешила к ней с забавной смесью решимости и нежелания, какую можно увидеть на лице человека, который знает, что что-то надо сделать. Она обвила мать обеими руками, не давая ей сделать и шагу.
– Все будет в порядке, Нелл. Обещаю. Просто поговорим, ладно?
Даже теперь этот образ постоянно стоит у меня перед глазами – мать, с мучительной неподвижностью застывшая в темных цепких объятиях Хэпзибы, вцепившаяся в свою банку.
Один за другим раздались два проворных щелчка, и я поняла, что Кэт заперла за нами дверь. Тогда я повернулась к ней.
– Ради Бога. Что все это значит?
Схватив мои руки, Кэт крепко сжала их.
– Прости, Джесси. Я была с тобой нечестной. Пусть все знают, что я упрямая, проклятая идиотка, которая думала, что делает все правильно, а оказалось, что сделала только хуже.
Слегка закинув голову назад, я пристально посмотрела ей в лицо. Оно было как лед, который вот-вот сломается. Глаза глядели напряженно, рот скривился на сторону, чтобы не заплакать, и я поняла, что означало для нее то, что она сказала. Я напряглась, силясь понять, что стояло за ее словами.
– Просто… Клянусь, я не думала, что Нелл так плоха.
– Но зачем все мы здесь?
– В тот день, когда мы сидели в приемной, в больнице, я поняла, что если не попытаюсь все открыть, то в одну прекрасную ночь Нелл истечет кровью до смерти. Если, как сказали вы с Хью, ей нужно «воссоединение», то ладно, Бога ради, будем сидеть здесь и «воспоминать».
Мысли мои бешено завертелись. Истина медленно открывалась мне: Кэт, Хэпзиба, отец Доминик, Шем – все они знали. Знали причину, по которой мать калечит себя, почему смерть отца в той или иной степени положила конец и жизни матери. Даже почему его трубка была погребена под грудой всякого хлама в ее ящике, а не лежала на дне океана. Все они и царившая вокруг атмосфера были похожи на впавших в зимнюю спячку цикад, которые живут под землей семнадцать лет, а затем однажды, когда колесо Цирцеи совершает оборот, выползают на свет.
Я быстро посмотрела на отца Доминика, который встретил мой взгляд, подняв уголки рта в сдержанной улыбке, стараясь вселить в меня уверенность.
Они знали все уже тридцать три года. Когда я была маленькой девочкой и рисовала кораблекрушение, когда я собирала розы в монастырском саду и разбрасывала их лепестки как прах отца по всему острову. Всякий раз, когда я приезжала навестить мать, они знали.
Хэпзиба усадила мать на складной стул рядом с прилавком. Я заметила, что банки у нее в руках уже нет и она стоит между кассой и выставленными образцами жевательной резинки без сахара. Меня поразило, что мать опустилась на стул с замечательным смирением.
