Хэпзиба наклонилась и слегка похлопала ее по кистям, предплечьям, словно формуя ее мягкую, как тесто, плоть:
– Ну же, Нелл, расскажи все до конца.
Мать утерла слезы.
– Как-то однажды Джо пришел ко мне и сказал, что уверен, будто у него отцовское заболевание. Он уходил в море на лодке, а когда попытался бросить якорный линь, то не мог вспомнить, где он у него лежит, и даже про себя выговорить слова «якорный линь». Это настолько смутило его, что он тут же вернулся, испугавшись, что забудет, где дом. До сих пор помню, каким бледным и испуганным было его лицо, когда он вошел на кухню. «Да поможет мне Господь, Нелл, – сказал он, – я болен». Он знал это, и, думаю, я тоже. Были и другие признаки… мелочи, ускользавшие у него из памяти, кроме того, он расстраивался по всяким пустякам, и мысли его перескакивали с одного на другое. Через несколько месяцев доктор в Чарлстоне сказал нам то, что мы и сами знали.
Мать не смотрела на нас. Она соорудила на полу свой маленький алтарь – солнечные лучи, светившиеся в них пылинки – и не отрывала от него глаз.
– Твой отец не хотел забыть твое имя. – Я услышала отчаяние в прерывающемся голосе, каким были сказаны эти слова. – Имя Майка он тоже не хотел забывать, но именно твое имя, Джесси, он выкрикивал, просыпаясь по ночам. Иногда вскакивал на постели, причитая: «Извини, малышка, извини!»
Мать раскачивалась на стуле, и я нутром чувствовала, что она делала, когда отец вот так вскакивал по ночам: обнимала его и раскачивалась вместе с ним.
Мне было невыносимо на нее смотреть. Я вспомнила, как однажды я застала мать с отцом, танцующих на кухне без музыки. Каждый из них изливал всю свою любовь другому.
– Тысячу раз, бывало, говорила ему: «Ты не забудешь имен своих детей; я тебе не позволю. Бог исцелит тебя».
Она стала судорожно крутить четки в руках. Я подалась вперед и протянула руку, чтобы коснуться ее. Мне хотелось этого. Хотелось наклониться и поцеловать ее, как матери целуют своих поранившихся детей. Любовь к ней осколком застряла у меня в груди.
Четки упали на пол. Мать начала говорить с отцом, словно он сидел тут же в комнате с нами:
– Не проси меня об этом, Джо. Пожалуйста, не проси. Я на коленях исхожу весь остров, если сделаю это. Я перестану есть. Я буду спать на полу, на грязной земле. Я заставлю Бога услышать меня. Иисус и Дева Мария! Не проси меня сделать это. Это будет проклятием для нас обоих.
Ее лицо горело.
Свет на полу исчез, словно испарился. Мать не отрывала глаз от темноты, поднимавшейся по ее ногам, от теней, тихо растекавшихся из-под стульев.
Кэт нагнулась и подобрала четки. Никто не произнес ни слова. У меня было смутное, не имеющее четких ориентиров чувство пловца, я колыхалась, как угорь в море. Я ни за что не могла ухватиться, ничего не понимала. Да и что я могла сказать?
Хотя, кажется, отчасти я знала. Я начала набирать воздух в легкие, словно взбивая подушку, которой вскоре предстоит вынести немыслимой силы удар.
Мать медленно повернулась ко мне.
– Он все равно не послушал бы меня. Каждый раз, когда я отказывалась сделать это, он улыбался и говорил: «Нелл, все будет в порядке. Бог не станет тебя винить. Ведь ты же одаришь кого-то милосердием Божьим. Оставь мне мое достоинство. Позволь мне поступить так, как я считаю нужным».
Тогда я поняла.
Думаю, я издала какой-то звук, стон. Это заставило всех обернуться и внимательно посмотреть на меня. Даже мать. При виде ее я испытала благоговейный ужас.
– Не надо было мне его слушать, – сказала она. – И зачем я его послушала?
Отец Доминик часто заморгал, и единственно что я смогла подумать, – это какие тонкие у него веки – две голубовато-белые полоски плоти.
Я привстала в изумлении, озарении, которое наступает, когда жизнь приобретает форму такого жестокого совершенства, что ее можно видеть с ничем не замутненной ясностью. Вот как оно все вдруг обернулось – жизнь, какая она есть, непомерная, наводящая ужас, опустошительная. Ты видишь, какие огромные пробоины она наносит людям и на какие ужасы способна любовь, чтобы заполнить их.
Мать разрыдалась. Голова ее упала на грудь, вздымаясь и опускаясь вместе с плечами. Я дотянулась до ее безвольно повисшей руки, которую надо было взять. Ведь я одновременно любила и ненавидела ее за то, что она сделала, но больше всего мне было ее жаль.
Рука была влажной и свинцово-тяжелой. Я коснулась вздувшихся вен.
– Ты сделала единственное, что могла. – На большее я была не способна – только на эту уступку, эту снисходительность.
Я не была уверена, что она расскажет мне, как это сделала, даже если я спрошу.
Я почувствовала первые признаки облегчения. Посмотрела на отца Доминика, беззвучно шевелившего губами, и решила, что это благодарственная молитва за то, что капитуляция матери перед прошлым наконец позади. Я верила, что, какой бы отвратительной ни была правда, она, по крайней мере, стала явной. Верила, что хуже быть не может. Оказалось, что я ошибаюсь.
Хэпзиба принесла матери стакан воды. Мы торжественно смотрели, как она взяла себя в руки и выпила его. Каждый глоток в тишине казался преувеличенно громким. Я вспомнила, как рылась в ее ящике, как нашла трубку.
– Все случилось не из-за трубки, – сказала я. – Трубка тут ни при чем.
– Да, – подтвердила она. Кожа на лице у нее шелушилась и была дряблой, как и маленькие, оплывшие мешочки под глазами. В глазах застыло выражение пустоты и спокойствия, которые наступают после катарсиса.
– Знаешь, Джесси, что такое «мертвый палец»? – спросила Кэт.
Я удивленно повернулась к ней.
– Что? – глупо спросила я, думая, что она имеет в виду палец матери в баночке на прилавке.
В лавке наступила полная тишина.
– «Мертвый палец», – повторила Кэт мягким, вдруг подобревшим голосом, – это растение из семейства пасленовых. – Она загадочно смотрела на меня, словно желая понять, уловила ли я смысл. – Очень ядовитое, – добавила она.
Меня озарило – отец умер, проглотив какое-то ядовитое растение.
Я встала, тряхнув головой. Как нам удается внезапно переоценить образы и понятия, которые, казалось бы, успели въесться в каждую клетку тела за тридцать три года?
Я подошла к прилавку и, обхватив голову руками, облокотилась о лоснящееся от времени дерево.
– «Мертвый палец», – сказала я, поняв, что послужило причиной извращенного желания матери бесконечно калечить себя.
Хэпзиба подошла и встала рядом со мной, дотронулась до моего плеча:
– Оно обычно растет возле кладбища рабов. Иногда цветет, если я достаточно внимательна. Это кустарник с покрытыми пушком листьями и серовато-белыми плодами, похожими на пальцы, и от него ужасно воняет гнилью. Возможно, ты видела его на острове.
– Нет, – ответила я, все еще мотая головой, ничего не желая слышать.
– Он более милосердный, чем другие пасленовые. В сороковые и пятидесятые люди использовали его, чтобы избавить своих любимых от нищеты. Твой отец умер мирно, Джесси. Просто заснул и не проснулся.
Я повернулась к матери, которая выглядела измотанной, но спокойной.
– Откуда ты узнала, что нужно сделать? Не думала, что ты разбираешься в растениях.
Она ничего не ответила. Только посмотрела на Кэт, а потом на Хэпзибу.
И они тоже в этом участвовали?!
– Вы помогли ей?! – ужаснулась я, переводя взгляд с одной на другую.
Кэт быстро опустила глаза, потом посмотрела на меня.
– Мы сделали это, потому что нас попросил твой отец. Он приходил к каждому из нас – к Шему и отцу Доминику тоже, – прося о помощи так же, как просил твою мать. Мы любили Джо. Поэтому каждому это решение далось нелегко.
Я посмотрела на отца Доминика, вид у него был смущенный. Почему отец решил и его вовлечь в это? Кэт и Хэпзиба – тут вопросов не было. Они были преданы матери, и папа понимал, насколько она будет нуждаться в них потом. Шем был его лучшим другом. Но отец Доминик?!
Он прочел удивление на моем лице.
– Подойди, сядь, – попросил отец Доминик и подождал, пока я подойду и сяду. – Однажды Джо пришел ко мне и сказал, что болен, что это будет длительная, страшная смерть и он не может осуществить все сам, не говоря уже о семье. Сказал, что ему бы хотелось уйти из этой жизни, сидя в русалочьем кресле. Он хотел сидеть в этом самом священном месте на острове, окруженный семьей и друзьями.
Отец Доминик не мог сказать ничего, что удивило бы меня больше и в то же время было бы более естественно, более соответствовало бы духу отца.
– Твой отец был обаятельным человеком, – продолжал отец Доминик. – Он обладал – как бы поточнее выразиться? – образным чувством юмора и использовал его даже тогда. Он с ухмылкой поведал мне, что однажды Бог послал к его лодке настоящих, живых русалок, и это, подчеркнул он особо, было несомненным знаком, что, когда он будет умирать, ему следует сидеть в кресле, держась поближе к ним… – Отец Доминик посмотрел на мать. – Он хотел сидеть в кресле ради Нелл, потому что это святое место. Предполагалось, что я буду выступать в роли священника, совершающего богослужение, – ты понимаешь, руководить его смертью, совершить последние обряды, а затем отпустить грех Нелл и всем остальным. Сначала я сказал ему «нет». И стал последней препоной.
