Хэпзиба усадила мать на складной стул рядом с прилавком. Я заметила, что банки у нее в руках уже нет и она стоит между кассой и выставленными образцами жевательной резинки без сахара. Меня поразило, что мать опустилась на стул с замечательным смирением.
Сегодня Хэпзиба обошлась без какой-либо прически, а просто заплела волосы в косички. Я заметила, как она пальцем почесала голову в проборе между косичками, а другой рукой похлопала мать по запястью. Когда я сидела здесь в последний раз, Кэт, Хэпзиба и Бенни ели ореховое мороженое.
Стоя у двери рядом с Кэт, я впервые подумала: то, что они затеяли – это так называемое «воспоминание» или «сочленение», как выразилась Кэт, – может оказаться вредно для матери. А что, если правда ошеломит ее, снова сломит, заставит свернуться клубком на полу?
Наклонившись к Кэт и понизив голос, я сказала:
– Я хочу, чтобы мать сталкивалась с происходящим не меньше, чем другие, но правильно ли действовать именно так? Я имею в виду – она ведь только что вышла из больницы.
– Сегодня утром я звонила Хью, – ответила Кэт.
– Хью? – переспросила я и почувствовала, как слово увеличилось в объеме, словно высосало из комнаты весь воздух.
– Я бы не сделала этого, не скажи он, что все нормально, – заверила меня она. – На самом деле он считает, что это блестящая мысль.
– Неужели? – Я постаралась выглядеть удивленной, хотя легко могла себе представить, как ему видится вся эта сценка: любящие друзья собрались вокруг матери, помогая ей понять нечто, что медленно разрушает ее.
– Хью предложил, чтобы мы поговорили с ней как друзья, – сказала Кэт, – и не слишком на нее давили. Она сама должна сказать это.
Это.
– А ты не хочешь объяснить мне, что это такое? – спросила я.
Кэт отвела взгляд.
– Я все сказала ему.
– Ах вот как. А мне ты сказать не хочешь? – В моем голосе слышались гнев и отчаяние. – Или для этого тебе придется заманить в ловушку меня вместе с матерью?
Кэт так покачала головой, что локоны взметнулись в воздух. Я услышала размеренный шепот в другом конце лавки.
– Я не виню тебя, что ты сердишься, – сказала Кэт, смягчаясь. – Ладно, я это заслужила. Я действительно верила, что мы все уладили. Но только будь так добра – не называй это ловушкой. Хочешь верь, хочешь нет, но все это исключительно из-за любви к Нелл, только и всего.
Она стояла передо мной, жестикулируя, маленькая крепышка, и я не сомневалась, что она любила мать и последние тридцать три года носилась с несчастьем матери так, будто оно было ее собственным.
– Ты сама убедила меня, что нам следует поговорить обо всем, – бранчливо произнесла она. – Плюс еще Нелл на больничной койке со вторым отрубленным пальцем. Я бы и раньше тебе про все рассказала, но мне потребовалось время до вчерашнего дня, чтобы хорошенько все обмозговать. Я не знала, как мне с этим справиться, до сегодняшнего утра.
Я перевела дыхание, чувствуя, что сдаюсь, раздосадованная, что она позвонила Хью, но и чувствуя при этом некоторое облегчение.
– Хью сказал, что с помощью лекарств состояние Нелл удалось стабилизировать. – Кэт понемногу успокаивалась. – И даже ее врач считает, что она готова вернуться в прошлое, к тому, с чего все началось.
Значит, подумала я, Хью поддерживает связь с врачом Нелл.
Мы с Кэт сели – я рядом с матерью, а Шем и отец Доминик заняли два оставшихся стула.
– Я ничего об этом не знала, – сказала я матери.
– Верю, если ты еще не окончательно меня возненавидела.
– Никто никого не собирается ненавидеть, – набросилась на нас Кэт. – Как я понимаю, привезти тебя сюда было не самым честным приемом в мире, но дело в том, что нам это было надо.
Мать посмотрела на свои ладони, сложенные «лодочкой».
– Слушай, я заезжала к тебе и привезла твои четки. – Кэт полезла в карман, достала красные бусинки четок и вложила их в здоровую руку матери.
Мать сжала их в кулаке.
– Чего вы от меня хотите?
– Просто попытайся изложить словами, что случилось с Джо, – попросил отец Доминик.
Все ждали.
Сердце мое забилось, я начала задыхаться. Мне не хотелось этого знать. Я в большей или меньшей степени втянула в это всех и теперь чувствовала себя уничтоженной при мысли о том, чем такое может закончиться.
«Если ты еще не окончательно меня возненавидела».
Мать повернулась и посмотрела на меня, и мне на мгновение показалось, что я заглянула в какой-то черный люк, столько неизбывной тоски скопилось в нем.
– Я не собираюсь тебя ненавидеть. Ты должна рассказать об этом. Что бы то ни было.
Я увидела щели в стене ее упрямого сопротивления. Мы все увидели. Мы сидели, стараясь не глядеть друг на друга. Молчание разлилось вокруг целым океаном. А на улице толпы прибывших на пароме по поводу Дня святой Сенары стали выстраиваться на подступах к причалу в ожидании русалочьего кресла. Я видела их через зеркальное стекло витрины. Представляя, как они делают то, что принято делать в подобных случаях, – глазеют на витрины, лижут сахарную вату, сажают детей на плечи: простые маленькие радости, – я почувствовала, как меня переполняет боль зависти к подобным пустякам, какая возникает только тогда, когда тебе самому они уже недоступны. Я все бы отдала, чтобы снова стать обыкновенной. Бродить повсюду с той благословенной беззаботностью, которая предназначена для обычных людей.
– Твой отец… он был болен, – начала мать, и слова ее текли, как горький сок от фрукта, который она ела. Она помолчала и посмотрела на дверь.
– Нелл, – произнес отец Доминик, – не останавливайся, скажи. Нам всем будет от этого лучше. Сделай это для себя. И для Джесси. Сделай это для нашей блаженной святой Сенары.
И вдруг комната внезапно наполнилась ослепительным сиянием. Это было всего лишь солнце, падавшее из небесных глубин, проникавшее в окна, ударявшее в нас своими лучами, но если во всем видеть некую магию, то могло показаться, что Сенара подняла руку, чтобы благословить сказанное отцом Домиником и озарить всех присутствовавших в лавке. Мать перекрестилась.
– Это была та же болезнь, что и у его отца, – продолжила она. Теперь в голосе ее появилась решимость; взгляд стал жестче. – Она называется «болезнь Пика».
Мать уставилась на планки из твердой древесины, которыми был настлан пол, словно обращая свой рассказ к ним, но было ясно, что обращается она ко мне:
– Маленьким мальчиком Джо видел, как его отец – твой дед – впал от этого заболевания в старческий маразм и от него же умер. Хотя в те времена болезнь называли просто умопомрачением. Только когда Джо поставили диагноз, поняли, что за умопомрачение было у его отца.
Я закрыла глаза. Болезнь Пика. Никогда о ней даже не слышала. Я почувствовала донную волну, водоворот скорби. Перед моим внутренним взором встал Костяной пляж, ураган, поднимающий водяные валы и обрушивающий их на дюны, я знала, что после этого очертания острова изменятся.
– Когда мы впервые встретились… Джо рассказал мне о своем отце… о том… как болезнь разрушила его мозг. – Теперь она говорила запинаясь, тяжело, каждое слово было как кирпич, который она старалась поднять и положить на правильное место в кладке. – Но не думаю, чтобы ему когда-нибудь приходило на ум, что он может унаследовать ее… существует лишь небольшая вероятность, что это способно передаваться по наследству. Он просто говорил о ее неизлечимости.
Она снова перекрестилась. Слезы повисли на пушистых выцветших ресницах.
– Однажды, – продолжала она, – отец спутал его с мальчиком, которого знал в детстве. Это чуть не убило Джо. Позже отец вообще перестал его узнавать. Болезнь полностью поглотила его память. Как всегда говорил Джо, она пожирала его изнутри. Дошло до того, что он уже не мог связно говорить и изо рта текла слюна. Под конец мать Джо постоянно вытирала ему подбородок, а потом просто повязала слюнявчик.
Мать наклонилась вперед, слова внезапно вырывались у нее бурным потоком. Казалось, что, найдя трещину, история неудержимо полилась из нее.
– Прежде всего, сказал Джо, начала меняться личность отца. Он делал странные вещи. То вдруг без всякой причины начинал кричать на прохожих, то выпаливал что-нибудь безумное. Часто это были какие-нибудь непристойности. Как будто он утратил все ограничения. Но что больше всего врезалось в память Джо – это то, как однажды отец кулаком сшиб его на пол. Когда он увидел, что натворил, то стал причитать: «Извини, малыш, извини». Как будто не знал, кто он на самом деле. Джо приходил в отчаяние каждый раз, как вспоминал об этом. Думаю, всем стало легче, когда его отец наконец умер. Джо было тогда десять. А отцу только сорок восемь.
Глаза матери сощурились, стали крохотными миндалевидными прорезями на лице. Большое распятие на четках свисало с ее коленей, слегка раскачиваясь, когда она перебирала зерна выверенными движениями старой монашки.
