Глаза — на пятнадцатой шпале от моста, рука поднята, как нож гильотины, он слышит, чует, он чувствует, как поезд проходит под ним. Он дает резкую отмашку рукой — энергичный жест, не оставляющий сомнений, и –
И видит, в тот момент, когда рука его хлопает по бедру, — в открытом окне кабины локомотива он видит лицо мужчины. Тот смотрит на него — молодой парень с гладкой, загорелой кожей, бодрым, приветливым и мирным выражением лица, здоровыми зубами и ясным взглядом. На нем кепочка с козырьком и коричневая рабочая сорочка с открытым воротом. Верный всем старым традициям, как бравый инженер, молодой человек машет Хейдьюку в ответ.
Сердце остановилось, мозги отказали, Хейдьюк ныряет в песок, прикрывая голову руками, ждет — вот-вот вздрогнет земля, накатит взрывная волна, обломки засвистят мимо, как реактивные снаряды, пороховой дым забьет ноздри, оглушит пронзительный скрежет. Ярость ошеломила его больше, чем ужас.
— Они наврали, думает он, сукины сыны, они мне врали.
— Чего ты ждешь?
— Я не могу этого сделать, — стонет она.
Смит стоит в двадцати ярдах от них, не в силах им помочь, только смотрит на них — на Бонни, ссутулившуюся над взрывной машинкой, на Дока, согнувшегося над нею. Она вцепилась в поднятую рукоятку, костяшки пальцев побелели от напряжения. Глаза крепко зажмурены, в уголке каждого из-под века выдавилась жемчужная слезинка.
— Бонни: толкни ее вниз.
— Я не могу этого сделать.
— Почему?
— Не знаю. Просто не могу.
Док замечает блеск локомотива, грохочущего по мосту, исчезающего из виду, сопровождаемого непрерывным, монотонным рядом темных вагонов, перегруженных углем, с короткими проблесками дневного света между ними. Черная пыль поднимается в только что совершенно чистый воздух, сопровождаемая лязгом и скрежетом стали, запахом грязного железа, ревом индустриального чудовища, оскверняющего прекрасную пустыню — страну господню. Доктор Сарвис чувствует прилив страшной ярости, подступающей к горлу.
— Ты собираешься толкать эту штуку, Бонни? — Яростное напряжение в его голосе.
— Не могу я, не могу, — стонет, почти рыдает она, и слезы катятся по ее щекам.
Он становится прямо за нею; она чувствует, как живот его и пах тесно прижаты к ее спине. Обняв ее, он кладет свои большие, белые, чуткие руки хирурга поверх ее рук, быстро прижимает их к рукоятке взрывной машинки, и, вынуждая ее согнуться с ним и под него, он вбивает ударник сильно и глубоко, в самом деле до отказа, — на всю глубину, — через шейку в самое нутро матки подпружиненного ящика:
Тр-рах! и –
Б А АМ!
задерживает его там.
О, господи, соображает она несколько позже, когда обломки, куски и фрагменты, и осколки ископаемого топлива и неорганической материи описывают свои огненно-изящные параболические и гиперболические траектории в голубом небе над ее головой, — это же всегда была его любимая позиция.
— Благодарю вас, мадам.
А Хейдьюк тем временем ждал. Ничего не произошло, — он открыл глаза и поднял голову как раз во время, чтобы увидеть, как локомотив прогрохотал через заминированный мост, миновал его и вошел в прорезь в скале, таща за собою весь состав. Облегченно вздохнув, Хейдьюк начал подниматься.
И в этот момент заряды начали взрываться. Поезд подпрыгнул над рельсами, огромные грибы огня пылали у него под брюхом. Хейдьюк грохнулся обратно, — куски стали, цемента, камня, угля и проводов полетели прямо на него, взмывая в небо. Груженые вагоны в это время, завершая свой прыжок, грохнулись обратно на разрушенный мост. Балки и связи подались, и мост прорвался, как разогретый пластик, а вагоны, один за другим, связанные, как сосиски, покатились через край каньона и стали исчезать в пыли, и реве, и хаосе ущелья.
А на другой стороне моста?
Беда. Сплошная беда. Провода упали на землю, локомотив беспомощно остановился. Теперь он начал двигаться назад, медленно, неохотно, с зажатыми тормозами, бессильно соскальзывая в бедствие ценою не один миллион долларов. Состав, все еще сцепленный с локомотивом, теперь тащил его за собою силой веса всех своих вагонов, падающих в каньон.
Хейдьюк увидел, как молодой человек, кто бы он там ни был — инженер, эксперт, инструктор, — вылез из кабины, спустился по стальной лесенке и спрыгнул. Легко приземлившись, пробежал несколько шагов по насыпи и остановился в канаве. Руки на бедрах, он стоял, как и Хейдьюк, глядя на крушение своего поезда.
Под пронзительный визг и скрежет колес локомотив скользнул на вдребезги разбитый мост, опрокинулся и исчез. Из поля зрения. Прошло мгновение: гром его падения взметнулся к небесам.
Основная часть состава продолжала катиться под уклон, по искореженным рельсам, по обломкам моста, к своему крушению — вагон за вагоном, однообразно, бесконечно повторяясь, как массовое производство, падали в боль и неразбериху пропасти. Ничего нельзя было поделать, и ни один из них не уберегся. Все до единого, как овцы во сне, они спотыкались о край каньона и исчезали.
Хейдьюк прополз через кустарник на локтях и коленях, скатился по склону дюны и приземлился на песок рядом со своими спутниками. Они не сдвинулись с места, — стояли, парализованные, ошеломленные, оглушенные ревом рушащихся вагонов и грандиозностью того, что они совершили. Хейдьюк растормошил их и заставил убегать. Схватив оборудование и инструменты, они помчались к джипу, загрузили его доверху и заторопились к машине Дока. Там они разделились, как и планировали.
Всю дорогу к кемпингу Док и Бонни пели старые песни, в том числе и любимую песню всех времен «Я работал на железной дороге».
То же сделали и Джордж со Смитом.
Симпатичный рейнджер парка имел несколько вопросов. «Ну как, нравится вам, друзья, отдыхать в Национальном памятнике природы Навахо?» Огонь костра бросал блики на его честное, красивое, тщательно выбритое молодое лицо. Он выглядел так, как и должен выглядеть рейнджер парка: высокий, стройный, сильный, не слишком яркий.
— Великолепно, — ответил доктор Сарвис. — Великолепно.
— Могу я спросить вас, откуда вы?
— Из Калифорнии, — ответил Док быстро.
— У нас нынче много народу из Калифорнии. А из какой части Калифорнии?
— Из южной, — сказала Бонни.
— Не выпьете ли с нами? — спросил Док.
— Спасибо, сэр, но я не могу пить при исполнении служебных обязанностей, однако очень любезно с вашей стороны предложить мне. Я обратил внимание, что на вашей машине номерные знаки Нью — Мексико, потому и спросил. Я ходил там в школу.
— Правда? — спросила Бонни. — Мы с мужем сейчас там живем.
— Ваш муж — врач?
— Вообще-то да, а как вы догадались?
— Увидел этот знак на машине — две перевитые змеи с крылышками, по нему и догадался. Я когда-то хотел стать врачом, но биохимия оказалась мне не по зубам, вот я и переключился на дикую природу, и сейчас стал просто рейнджером парка.
— Вот это правильно, — сказал Док, — для каждого есть свое место в жизни, хоть иногда и вполне скромное.
— В какой части Нью-Мексико?
— В южной.
— Простите, мне показалось, вы сказали, в южной Калифорнии.
— Я сказала, мы родом из Калифорнии. Вот мой дедушка, — Док нахмурился, — он из Калифорнии. А мой муж из Нью-Мексико.
— Мексиканец?
— Из Нью-Мексико. Мы не любим расистских выражений. Нужно называть их испано-говорящие мексиканцы или американцы с испанскими фамилиями. В Нью-Мексико мексиканец — оскорбление.
— Гордые, чувствительные люди, — пояснил доктор Сарвис, — с великими традициями и славной историей позади.
— Очень далеко позади, — сказала Бонни.
— Ваш муж, наверное, тот молодой парень с бородой, что водит голубой джип с лебедкой впереди и номерными знаками Айдахо.
Снова короткая пауза.
— Это мой брат.
— Что-то я его сегодня не видел.
— Он уехал в Калифорнию, в Баджу. Сейчас, наверное, уже в Каборке.
Рейнджер повертел в руках свою форменную шляпу с железными полями.
— Вообще-то Каборку обычно находят в штате Сонора.
Он светло улыбнулся; у него были ровные белые зубы, розовые, здоровые десны. Отблеск костра играл на его туго завязанном галстуке, медных эмблемах, золоченом значке рейнджера, пластинке с его именем на правом нагрудном кармане: Эдвин П. Эбботт мл.
Доктор Сарвис начал напевать, тихонько, на мелодию «Встретимся в Сан-Луисе, Луис» — «Встретимся в Каборке, Лорка».
— А что случилось со вторым вашим другом? — спросил рейнджер, обращаясь к Бонни.
