– А как отреагировала мама? – спросил я.
– В целом так, как вы можете предположить, – сказала она. – В первый момент она, кажется, была глубоко потрясена, поэтому я уговорила ее взять в дом нескольких кошек. Она взяла трех, и они сразу же поглотили все ее внимание – она посвятила себя служению им. Я думаю, в конечном счете она была такой женщиной: была не против, чтобы ее использовали.
– Голландская жена… – вырвалось у меня. Мириам посмотрела озадаченно, но продолжила рассказ.
– Мама умерла восемь лет назад, – сказала она. – В тот момент я уже постоянно жила в Торонто. Папа переехал обратно в дом и заботился о кошках, пока они были живы. – Она пожала плечами. – Больше мне нечего рассказать. Естественно, я не знала, что он болен. О его смерти мне сообщил его адвокат. Я сначала расстроилась, что у меня не было возможности поговорить с ним в последний раз. Но я бы не удивилась, если бы оказалось, что все получилось так, как он хотел.
Она немного подумала об этом, а потом опять взглянула на меня своими голубыми глазами.
– Наверное, – сказала она, – потому я и могу работать с проблемными семьями. Я имею в виду, что наша семья и была такой – проблемной, но цивилизованной. Я уверена, что это совершенно обычное дело.
Мы заказали еще по чашечке кофе.
– Скажите, – произнес я, – все то, что он рассказал мне о своих родителях… Вы все это слышали раньше?
– Да, – ответила она. – Он часто рассказывал мне о них, когда я была маленькой.
– Значит, все это правда? – спросил я.
– Разумеется, – нахмурилась она. – Его можно считать кем угодно, но только не лгуном.
– Я совершенно не это имел в виду, – сказал я. – Просто все кажется такой экзотикой…
– Возможно, для постороннего – да, экзотика, – сказала она. – Я никогда не воспринимала это с такой точки зрения. Разве не забавно, что своя собственная семья никогда не кажется такой уж необыкновенной? Особенно те вещи, которые слышишь с детства.
– Может быть, – сказал я.
– Кстати, – сказала она. – Вы сказали, что моя мама – «голландская жена». Что вы имели в виду? Она не была голландкой. И в папе тоже не было ничего голландского – разве что фамилия.
Я рассказал ей, что слышал это выражение несколько раз от Томаса. Что оно звучало не всегда лестно и могло означать женщину, которая не более чем деталь обстановки спальни.
– Ну, – сказала она, – в таком случае я уверена, что вокруг более чем достаточно голландских жен. И голландских мужей, в сущности, тоже.
Пока я пытался понять, что она имеет в виду, Мириам допила кофе и посмотрела на часы.
– Мне в самом деле пора возвращаться в Торонто. Очень приятно было с вами познакомиться. – Она вынула из сумки ручку и написала телефон на салфетке. – В следующий раз, когда будете в городе, позвоните мне. Я с удовольствием познакомлю вас с моей семьей.
Мы вышли из прохлады «Дворца пончиков» в жару полуденного солнца. Пожали друг другу руки и пошли каждый своей дорогой. Я не сомневался, что мы еще встретимся.
Однажды утром, несколько недель спустя, я сидел дома в библиотеке и воевал с «Ковбоем в килте». Я занимался этим уже много часов и чувствовал, что пора сделать перерыв. Встал, чтобы размять ноги, и выглянул в окно. Как раз в этот миг на улице остановился черный «мерседес». Из него вышел коренастый мужчина в полосатом костюме, с портфелем в руке; он пошел к дому по дорожке. Я открыл дверь до того, как он позвонил, и он уставился на меня красными немигающими бульдожьими глазами.
– Я Скотт Кэмпбелл, адвокат покойного профессора Вандерлиндена, – сказал он, протянув мне руку. Его рукопожатие было легким для такого свирепого на вид человека. – Я хотел бы несколько минут поговорить с вами.
Я проводил его в библиотеку, и мы сели.
– Позвольте, я сразу перейду к делу, – сказал он. – Этот дом в будущем году должен быть продан. В своем завещании профессор Вандерлинден указал, что вы можете жить здесь до момента продажи, не платя за аренду. – Он вынул из портфеля какой-то документ. – Я составил надлежащий договор.
Я не мог ничего понять:
– Этот дом? Профессор Вандерлинден? Вы имеете в виду Томаса? А при чем здесь он?
– Он был владельцем, – ответил адвокат.
– Правда? – Это было неожиданностью. – Я полагал, что он тоже снимает свою половину, как и я.
Красные глаза остались неподвижными.
– Нет, – ответил Кэмпбелл. – Вандерлинден был домовладельцем. Дом принадлежал ему целиком. Когда-то это был один большой дом, пока много лет назад его не разделили. Он со своей семьей жил во второй половине, а эту половину сдавали.
Я просто внимал всему этому, с интересом думая, почему Томас никогда об этом не говорил – ив этот момент Кэмпбелл удивил меня еще больше:
– На самом деле, когда он ушел от жены, это походило на игру в «музыкальные стулья», – сказал он без малейшей тени иронии. – Он просто переехал на эту половину дома. А потом, когда она умерла, вернулся туда.
Я не поверил собственным ушам. Я даже попросил его повторить, и адвокат сказал еще раз: уход Томаса Вандерлиндена от жены заключался в том, что он переехал на расстояние в несколько ярдов.
А Кэмпбелл продолжал сыпать сюрпризами. Он рассказал мне всю историю этого дома. Его купил судья Дэфо на рубеже веков, когда участвовал в выездных сессиях окружного суда. Он был знаменит своей пунктуальностью – везде часы, даже в ванной. Он собирался здесь жить на пенсии, но умер на работе. Дом перешел его дочери Рейчел, матери Томаса. Чтобы иметь источник дохода, она разделила дом на две половины. Томас, в свою очередь, унаследовал дом от Рейчел.
– Поэтому, естественно, когда он ушел от жены, то просто переехал на эту половину.
Я поискал в этих красных глазах искорку смеха – но напрасно.
– Но какой тогда смысл уходить? – спросил я. – Он же все равно был вынужден видеть эту женщину каждый день?
– Да, конечно, он ее видел, – сказал Кэмпбелл, – но общались они только через адвоката. Он никогда больше не разговаривал с ней лично до самой ее смерти.
Я пытался все это переварить. Томас Вандерлинден был еще более странным человеком, чем я представлял себе раньше. Я все еще недоумевал насчет того, что Томас не сказал мне, что на самом деле я снимаю дом у него, когда Кэмпбелл снова заговорил.
– Так вот, она умерла в подвале, – сказал он.
– Что? – сказал я. – Кто?
– Его жена, – пояснил он. – Судя по всему, она спустилась в подвал за одной из своих кошек, и, пока она была внизу, взорвалась электрическая лампочка. Ее нашли спустя несколько дней. Понимаете, у нее была не слишком устойчивая психика.
Мое изумление все росло;
– После этого, – продолжал Кэмпбелл, – профессор Вандерлинден вернулся на ту половину, а эту снова стал сдавать. Она освободилась как раз тогда, когда вы подыскивали себе жилье. – Красные глаза смотрели на меня в упор. – Я поручил его агенту предложить вам этот дом.
Агент по недвижимости, Виктория Гау – она так хотела, чтобы я снял этот дом. Я еще удивился тому, какой он дешевый.
– А почему мне? – спросил я.
– Мне вас рекомендовали, – сказал Кэмпбелл, открыв глаза еще шире (если такое вообще возможно). – Профессору всегда нравилось знать, кому он сдает дом. Его предыдущими жильцами были бухгалтер с женой. Очень аккуратные и очень тихие. Профессор подумал, что сосед-писатель – это прекрасно. – Бульдожьи глаза снова вылупились.
– А почему Томас не говорил мне, что он владелец этого дома? – спросил я.
– Он был очень деликатным человеком, – ответил Кэмпбелл. – Уверен, он не хотел, чтобы вы хоть в чем-то чувствовали себя обязанным.
Тем не менее возникло ощущение, что у меня начинается паранойя.
– Кстати, – сказал Кэмпбелл, и его глаза так вылупились, что я испугался, не вылезут ли они из орбит совсем, – вы познакомились с его дочерью на похоронах?
– Да, – ответил я, – но она тоже ничего не сказала о доме.
– Прекрасно, – сказал он так, будто только что поставил галочку напротив какого-то пункта в своем мысленном ежедневнике.
После визита Кэмпбелла я уже не сомневался, что Томас Вандерлинден манипулировал моей жизнью – и что он был бы доволен, что я это обнаружил. Я вспомнил один наш разговор. Случился он в то прекрасное летнее утро, когда я сидел на заднем дворе и мучился с «Ковбоем в килте». Я сказал Томасу, что ничего не может быть хуже, чем в такой день запереть себя дома и выдавливать из себя фразы.
– Но, – сказал я, – боюсь, мне некого винить, кроме самого себя.
Это клише показалось ему необычайно интересным.
– По мнению Франциска Испанского, это не так, – сказал Томас. – Он считал, что нам не в чем себя винить.
Конечно, я никогда не слышал об этом ученом.
– Он был одним из философов-мистиков XVI века, – сказал Томас. – Его сожгли на костре.
– За то, что не верил в Свободу Воли? – спросил я.
