Вдруг он поднялся. Зелёные глаза его налились кровью и стали светиться всё ярче и ярче, слепя Романа. Он закрыл лицо руками, но свет волчьих глаз был настолько силён, что пронизывал плоть рук, веки и слепил, слепил. Роман уткнулся лицом в медвежью шкуру, но и там нельзя было спрятаться от испепеляющих волчьих глаз.
– Господи, помоги! – закричал он и проснулся.
Он лежал на просторной кровати в небольшой, но аккуратно прибранной комнате. Солнце, по-видимому только что вставшее, светило в окно, слепя Романа.
Машинально прикрыв глаза правой рукой, он обнаружил, что рука перебинтована. Перебинтован был и локоть левой руки. Роман потрогал локоть. Рука не болела.
– Так значит, то был не сон, – улыбнулся он, сел в кровати и стал разглядывать незнакомую комнату.
По зелёному верху яблони, виднеющемуся в окне, можно было догадаться, что комната находится на втором этаже. Стены и потолок были обшиты гладко струганными досками, приятный запах сосны стоял в комнате. Прямо у изголовья кровати на низком столике стояли кувшин с водой, пузырьки и склянки с лекарствами, лежало полотенце. Чуть поодаль располагались две этажерки с книгами, затем старое плетёное кресло. На голой противоположной стене висело ружьё. Посередине комнаты стоял круглый стол с двумя стульями, накрытый белой скатертью. На столе стояла голубая ваза с полевыми цветами.
Внезапно дверь отворилась, и на пороге показалась женская фигура в глухом и длинном сером платье. Помедлив мгновение у двери, незнакомка подошла к подножию кровати и, опустив левую руку на деревянную спинку кровати, произнесла тихо и доброжелательно:
– С добрым утром.
– С добрым утром, – машинально ответил Роман и вдруг узнал в ней ту самую девушку из церкви: “Её же я видел тогда на балконе. Так значит, я в доме лесничего…”
– Как вы себя чувствуете? – спросила девушка, по всей видимости стараясь знакомыми фразами скрыть своё смущение.
– Спасибо, хорошо, – ответил Роман, щурясь от бьющего в глаза солнца.
– Так вам солнце спать не дало? – быстро произнесла она, уже без всякой позы, удивив Романа внезапной искренностью и непосредственностью. – Это я виновата. Забыла шторы притянуть.
Своей лёгкой, словно плывущей походкой она подошла к окну и сдвинула штору так, чтобы свет не падал на Романа.
– Не беспокойтесь, я прекрасно спал, а теперь уже надо вставать.
– Нет, нет. Как же – вставать? Вам приказано лежать, а мне – ухаживать за вами.
– Помилуйте, кто же это приказал?
– Доктор Клюгин, ваша тётушка и мой отчим.
Девушка стояла возле стола с цветами. В её опущенных руках было столько девичьей робости, скромности и непосредственности, что Роман улыбнулся:
– Простите, мы ведь с вами до сих пор незнакомы. На Пасху в общей суматохе нас никто не представил друг другу. Как ваше имя?
– Татьяна, – быстро ответила девушка и тут же поправилась: – Татьяна Александровна.
– Очень приятно. А я – Роман Алексеевич.
– Мне тоже очень приятно, – ответила она, опять как бы прячась за фразу.
– По всей видимости, я в доме лесничего?
– Да, в нашем доме.
Она подошла к этажерке и взялась за неё руками, словно стараясь спрятать свои руки, так явно выдающие её характер.
– Теперь утро. Неужели я так долго спал?
– Вчера вас отчим привёз без сознания, – заговорила она, слегка волнуясь. – Он вас в лесу нашёл…
– Я это помню, – усмехнулся Роман, – вот только потом что было – не знаю.
– А потом он привёз вас сюда, мы вас перевязали, и он поехал за Клюгиным. Ваших родных в ту пору дома не оказалось, они ждали вас в лесу на условленном месте. Приехали они только три часа пополудни. Отчим им оставил записку, и они сюда приехали…
– Воображаю, что с ними было! – качнул головой Роман, с улыбкой откидываясь на подушку.
Татьяна тоже улыбнулась и заговорила совсем по-простому, нисколько не стесняясь:
– Да, вы правы. Это был такой переполох! Тётя ваша плакала, дядя хотел ехать в город, всё время кричал, чтоб закладывали, Клюгин на них бранился, а вы лежали пластом, в забытьи.
– Просто акт из трагедии! – засмеялся Роман.
– Ну, теперь-то можно смеяться, – пожала плечами Татьяна, и лёгкая тень задумчивости сошла на её лицо, – а тогда всё это было страшно. Он вас привёз всего в крови.
Она замолчала, а потом вдруг спросила тихо и как-то настороженно:
– Скажите, а вы и впрямь убили волка?
– Да. Убил, – ответил Роман, – хотя, признаться, до сих пор не верится. Но вот подтверждение!
Он поднял забинтованные руки.
– Он на вас бросился?
– Да нет, это я бросился на него с ножом и убил.
На девушку сказанное подействовало странно – она отвела глаза и стала безотчётно водить рукой по точёной рейке этажерки. Роман молча смотрел на неё. На вид Татьяне было лет двадцать. Тогда, в церкви, её лицо показалось Роману не столько красивым, сколько милым, почти ангельским. Теперь же, рассматривая её, он с каждой минутой убеждался, насколько красива она. Красота Тани не была яркой, поражающей взгляд, подобно Зоиной красоте. В этом лице всё складывалось по-другому, неброско, но с тем тихим очарованием, по которому легко отличить русскую девичью красоту от любой другой.
У Татьяны были милые зелёные глаза под дугами тонких бровей, смотрящие мягким и внимательным взглядом, в котором рассудок явно уступал место сердцу и душе; по-детски припухлые, правильной формы губы и такой же правильный нос. Овал лица её обрамляли густые русые волосы, заплетённые простой косой, достающей Татьяне до пояса.
Сейчас, когда она стояла у этажерки, голова её слегка склонилась к плечу, а плечо, хрупкое девичье плечо, обтянутое простым серым молескином, слегка поднялось, словно в недоумении.
В позе неподвижно стоящей девушки было столько тихого очарования, столько простоты и в то же время какого-то особого, только ей присущего достоинства, что Роман замер и неотрывно смотрел на неё.
Татьяна первая нарушила тишину.
– Скажите, зачем вы это сделали? – спросила она, не меняя позы.
Роман хотел было ответить в свойственной ему быстрой, полушутливой манере, но вдруг осёкся, почувствовав какую-то неловкость перед этой девушкой.
Она спросила его так искренно, как давно уже никто не спрашивал.
Именно поэтому ответы вроде “меня толкнул на это азарт охотника” или “я внезапно почувствовал себя воином” показались ему теперь пошлыми и глупыми. Он всерьёз задумался: “Действительно, зачем я сделал это? Неужели из-за жалости к лосёнку? Ну, с другой стороны – ведь не травой же питаться волку? Но моё сердце содрогнулось от этой сцены. Это всё равно что есть ребёнка. Я убил его потому, что не мог вынести этого… просто не мог”.
Роман приподнялся с подушки и, оперевшись руками о кровать, заговорил:
– Всё дело в том, что я увидел, как этот волк пожирал убитого им лосёнка. Это зрелище было так неожиданно, я до этого шёл по красивому берёзовому лесу, собирал грибы. Всё было так красиво, безмятежно. И тут вдруг этот хруст молодых костей, кровь и… и эти налитые кровью волчьи глаза. Я просто весь содрогнулся, выхватил нож и безотчётно кинулся убивать.
Он замолчал и посмотрел на Таню.
Их глаза встретились.
– Вы осуждаете меня? – спросил Роман.
– Нет, – просто ответила она и замолчала.
И действительно, в её молчании не было ни осуждения, ни удивления, ни скрытого преклонения перед отчаянным поступком Романа. Зато было что-то такое, что бывает у натур глубоких и ищущих.
Внезапно за окном послышался звук подъехавшего экипажа.
Татьяна подошла к окну:
– Вот и Клюгин приехал. Я пойду встречу, а вы лежите покойно.
Она быстро выбежала, прошуршав своим длинным платьем.
“Совсем как девочка, – заметил про себя Роман, проводив её пристальным взглядом. – Как, однако, в ней много всего”.
Снизу заскрипели ступени винтовой лестницы, и в двери показалась сутулая фигура Клюгина. Он вошёл, держа в руке потёртый фельдшерский саквояж:
