– С добрым утром, господин победитель волков.
– Здравствуйте, Андрей Викторович! – весело откликнулся Роман, усаживаясь поудобнее в кровати.
Поставив саквояж на столик в изголовье, Клюгин взял стул, поднёс к кровати и уселся совсем вплотную, так что большая голова его, возникнув перед лицом Романа во всех подробностях, заняла полкомнаты.
– Нуте-с, на что жалуемся? – произнесла голова положенную казённую фразу, глядя на Романа мутными, слегка насмешливыми глазами.
Не переставая улыбаться, Роман ответил в той же манере:
– Спасибо, доктор, я абсолютно здоров.
Кривая улыбка тронула бескровные губы Клюгина, он вынул из кармашка потёртого жилета серебряные часы, взял руку Романа и, склонив голову, стал шевелить губами.
Через минуту он убрал часы на место, со вздохом изнеможения раскрыл саквояж, достал деревянную слуховую трубку и приказал Роману:
– Ну-ка, задерите-ка рубаху.
Роман выполнил приказание, а Клюгин стал слушать, уперев трубку в грудь Романа, повторяя: “Дышите”, “Не дышите”.
Продолжалось это недолго. Клюгин убрал трубку и, усмехнувшись, произнёс в лицо Роману:
– Здоровы как бык.
– Приятно слышать, – усмехнулся Роман в ответ.
– Да. Сердцу вашему годовалый бычок позавидует. Голова не кружится?
– Нет.
– Вы, батенька, потеряли порядком крови. Не много, но, судя по ране, довольно, чтобы продержать вас неделю в постели.
– Да что вы, Андрей Викторович! Зачем превращать всё это в трагедию? Я же не Мцыри, в конце концов.
– Вы не Мцыри, это верно. Но рана на локте вовсе не пустяковая. Да, признаться, меня не потеря крови беспокоит.
– А что же?
– Дельце в том, что то четвероногое, коего вы изволили убить…
– А откуда вам известно, что я его действительно убил?
– Как откуда? Он же, голубчик, давно ободран и в виде шкуры покоится на пялках там, у сарая.
– А как он попал сюда?
– Куницын вчера вечером взял собаку и поехал на то место, где вас нашли. Она пошла по следу. Нашла и волка, и вашу шляпу. И даже кузовок с грибами. И лосёнка дохлого.
– Вот оно что! – радостно удивился Роман и тут же пробормотал: – Постойте… а отчего же Татьяна Александровна спрашивала меня только что – убил ли я волка?
Клюгин равнодушно пожал плечами:
– Ну кто ж её знает. По-моему, эта девица немного того… Всё какими-то притчами изъясняется. А впрочем, кто по молодости не мудрил? Я вон в лаптях на лекции ходил, читал Григория Сковороду… А недельку вам полежать всё-таки придётся.
– Почему?
– Да потому что у этой канальи волка между зубами чёрт знает что. Гнилое мясо в натуральном виде. Раны я обработал как полагается, перевязку сменил теперь же. Но заражение крови – это заражение крови. Вам-то ещё пожить хочется. А?
– Хочется! – засмеялся Роман.
– Ну и лежите тихо, – сухо проговорил Клюгин. – Вы теперь герой, Георгий Победоносец. Когда встанете, как раз слух о вас уже пройдёт по всей Руси Великой. По всему болоту все заквакают: слава Воспенникову-победителю!
– Вы, Андрей Викторович, неизменны. – Роман откинулся на подушку. – Угостите папиросой.
– Bitte.
Клюгин достал папиросы, и они закурили.
– Скажите, какого чёрта вас понесло на этого зверя? – спросил Клюгин, доставая из саквояжа бинты, вату, склянку с мазью и ножницы.
– Он так отвратительно жрал лосёнка, что я не выдержал.
– И бросились с ножом?
– И бросился с ножом.
– Удивительно, как он вас не загрыз.
– Я сам до сих пор не верю, что я убил его, а не наоборот.
– М-да… любопытно. Для нашей вялотекущей жизни это прямо подвиг… ну-ка, дайте руку.
Роман протянул Клюгину руку, и фельдшер стал развязывать повязку на локте.
– М-да! – усмехнулся Клюгин. – Значит, вот вам как всё небезразлично.
– Не знаю, – пожал свободным плечом Роман, – просто жалко было слабого. А волк так омерзительно жрал. Этот хруст… До сих пор в ушах стоит.
– Да я бы если б даже ребёнка он жрал, ещё живого, и то б не вмешался. Одним мучеником меньше – и всё тут.
– Уж вы-то, конечно, не вмешались бы, – пробормотал Роман, чувствуя знакомую брезгливость к Клюгину.
– Ну правда, посудите сами, один жрёт другого, так что ж с того? Волку надобно жрать кого-то. Он же не корова. Вы не набросились бы на корову, когда она жрала траву. А чем этот паршивый лосёнок лучше? Или что, в вас эстетика, так сказать, восстала?
– Скорее этика, чем эстетика.
– Да какая, к чёрту, этика, это же четвероногие! – засмеялся Клюгин, ловкими, привычными движениями сматывая бинт. – Один жрёт другого, потом сам дохнет, удобряет землю, из неё растёт трава, которую в свою очередь жрёт новый лосёнок. Паскудный круговорот жизни. И нечего вмешиваться в него. Другое дело – инстинкт убийцы. Это ясно. Увидели дичь – погнались, убили. Это нормально, хотя тоже скучно. Но зачем объяснять это какой-то этикой, каким-то человеческим отношением? Сказали бы ещё, что вам по-христиански стало жалко этого лосёнка.
– А я именно это и хотел сказать. В каждом из нас живёт автономная мораль, в каждом есть добродетель. И сострадание есть в каждом. Оно может проявляться как угодно и вкладываться в разные, казалось бы, пустяковые вещи. Макарий Египетский, к примеру, пожалел однажды попавшую в паучью сеть бабочку. Это показалось ему торжеством греха над добродетелью. И он её освободил. Конечно, если бы погибла бабочка, ничего бы не произошло, никакой трагедии. Но он проявил себя как Homo sapiens. Как человек с автономной моралью. Называйте это христианством, буддизмом или просто добротой, как угодно. Во мне откликнулся мой нравственный закон, то есть – моя воля. Она и толкнула меня вперёд… Ух как больно… – Роман поморщился, так как Клюгин в этот момент не очень милосердно отодрал присохший к ране бинт.
– Автономная мораль… добродетель… – Морщась, Клюгин бросил старый, меченный кровью бинт на пол. – Да откуда вы точно знаете, что она обязательно в нас? Что доказывает это? То, что люди стараются до поры не убивать друг друга? Поверьте мне, милейший, объявите завтра о роспуске всех правительств, государственных учреждений, армий, об отмене всех законов – реки крови затопят землю. Потечёт, потечёт кровушка, и утонут в ней эти ваши “автономия морали”, “добродетель”, этические категории. Всё утонет. Всё.
– Тогда позвольте вас спросить, почему же эти злые и дикие, по-вашему, люди со времён Адама не только убивали, но и строили города, хранили культуру, объединялись в государства? Не является ли это доказательством того, о чём так просто написал Кант в “Критике чистого разума”?
– Они сбивались в эти самые государства, потому что подсознательно боялись себя! – резко отчеканил Клюгин, накладывая марлю с мазью на рану – Армия, полиция, департаменты – всё создано для обуздания самих себя, своих инстинктов. И культура тоже.
– То есть Бах и Рафаэль тоже, по-вашему, – для обуздания?
– Да, да. Для обуздания. Не дёргайтесь, молодой человек, а то соскочит. – Он стал перевязывать рану. – Бах, Бетховен, Рафаэль – всё это ширмы, крышки, под которыми клокочет libido, Tanatos, жажда убийства.
– Какая глупость… – вырвалось у Романа.
– Правильно. Это во все времена будет объявлено глупостью. Страх смерти – вот сила, создавшая все религии, породившая государства. Все, все боятся умереть. А я – нет.
Он завязал концы повязки узлом, обрезал ножницами, взял со столика мундштук с папиросой и, затянувшись, встал, подошёл к окну.
Минуты две в комнате была тишина, потом Роман произнёс:
– Мне кажется, Андрей Викторович, вы об этом жалеете.
Клюгин в ответ лишь усмехнулся и, вытащив окурок из мундштука, бросил за окно.
– Да, скажите, пожалуйста, отчего я так долго спал?
– Я вам опия дал. Вы тогда бредили, в беспамятстве были. Сон – лучшее лекарство, как говаривал Авиценна. Рана ваша вроде не нагноилась, мазь у меня дельная… Да, я ещё вчера барышне порошки дал – будете пить три раза в день. Натощак.
