– Они называют себя «Ассоциация по возврату наших павших героев», или как-то не менее дико пафосно в том же духе, – сообщил Олдрич. – Они запросили полицейское сопровождение для защиты во время своих поездок, но у нас и так не хватает людей, чтобы еще и этим заниматься. С вами они не связывались?
– Я не виделся и не беседовал ни с кем, кто прибыл с моей родины с тех пор, как закончилась война.
– И никогда не бывали на родине?
– Нет.
Верховному комиссару предстояло посетить и другие фермы на нагорье, и леди Темплер отвела нас с Аритомо в сторонку, когда они покидали Югири.
– Почему бы вам не создать сад для нас, мистер Накамура? – она взглянула на него с надеждой. – После того, что мы увидели сегодня утром, лужайки Королевского Дома, где мы живем, кажутся ужасно скучными.
– В данный момент своей жизни я сохраняю интерес только к работе в собственном саду, – ответил Аритомо, его угловатые, резкие слова плотно заполнили пространство между нами, не оставив места ни для чьих попыток убедить его передумать.
– Слыша такое, испытываешь разочарование.
Леди помрачнела, затем с улыбкой обратилась ко мне:
– Но вам-то ничто не помешает устроить для нас сад, не так ли?
– Когда Аритомо решит, что я готова, – ответила я, – ваш сад будет в числе первых, за которые я примусь.
– Я не дам вам забыть об этом обещании, милая девушка, – сказала леди.
И повернулась к Аритомо:
– А вы непременно должны открыть свой сад для публики! Стыд великий – держать нечто, столь прекрасное, только для себя самого!
Я пристально следила за Аритомо. Печаль омрачила его взор.
– Югири навсегда останется личным садом.
Прохлаждаясь на веранде, я все раздумывала, отчего известие о колесящих по стране японцах обеспокоило Аритомо. Я достала свой дневник, полистала страницы, еще раз просматривая газетные вырезки, мельком проглядывая массу сведений, записанных бегло и небрежно. Вдруг из дневника выскользнул голубенький конверт и упал на пол. Я подняла его, оглядела.
Я никогда и никому не говорила об истинной причине: почему я пошла работать в Трибунал по военным преступлениям, даже своему отцу или брату Хоку. Я выискивала сведения, которые позволили бы мне отыскать свой лагерь, и надеялась, что должность помощника научного сотрудника даст мне возможность поговорить с японскими военными преступниками, которых судили в Малайе. Вдобавок я нашла японку, согласившуюся подучить меня языку.
Обычные правила судебной процедуры не очень строго соблюдались во время слушаний по военным преступлениям. Трибунал придавал значение неподтвержденным сведениям, принимал косвенные доказательства и те, что основывались на слухах, если эти сведения давали жертвы японцев. Я опрашивала японских офицеров и протоколировала их показания, но еще и вставляла свои собственные вопросы – о том, не знают ли они чего-либо о моем лагере. Я тщательно следила, чтобы все дела, по которым я работала, были выстроены так, чтобы военные преступники никогда не получали помилования. Мои цепкость и упорство производили впечатление на обвинителей, зато здоровье мое ухудшалось из-за бесконечных проверок любого найденного мною свидетельства и непременного моего участия в каждом допросе, на который я могла попасть. Я убеждала, упрашивала и запугивала пострадавших, не желавших давать показания против японских преступников. На такой работе, естественно, невозможно оставаться беспристрастной. Бывали времена, когда я, вспоминая страх и боль, через которые довелось пройти, не в силах была продолжать читать документы. В таких случаях приходилось заставлять себя продолжать тщательно просеивать сведения в поисках того единственного, что я искала.
Однако ни разу не попалось мне упоминание о лагере, куда заточили нас с Юн Хонг.
Когда я ушла из Трибунала, чтобы готовиться к учебе, то завела дневник. Что-то во мне все еще сохраняло надежду, что я, возможно, найду ответы на свои вопросы.
Я посетила капитана Хидеёши Мамору в день, когда его должны были повесить. Смертный приговор ему вынесли за зверскую расправу над двумя сотнями китайцев-сельчан в Телик-Интане, рыбацком селении на западном побережье Малайи. Уцелевшие очевидцы свидетельствовали, что он отдал приказ своим солдатам загнать сельчан в море. Когда вода дошла несчастным до пояса, солдаты открыли по ним огонь. Вода до того наполнилась кровью, рассказывал мне один житель селения, что ее пятна с песчаного берега были смыты только после семи приливов и отливов.
Надзиратель-сикх привел меня к забранной металлическими прутьями клетке Хидеёши. Японец лежал на деревянных нарах, свернувшись в клубок. Он встал, увидев, что я подошла. Взмахом руки я отпустила сикха. И сказала заключенному:
– А вы внешне спокойны, не то что некоторые другие.
– Не обманывайтесь, мисс Тео, – бегло ответил Хидеёши по-английски.
Я припомнила: в его досье говорилось, что военное образование он частично получил в Англии. Стройный худощавый мужчина лет сорока с небольшим, он отощал еще больше от невзгод войны, как и каждый из нас.
– Я перепуган… о да, очень сильно. Но у меня было достаточно времени, чтобы подготовиться. Хотите знать почему?
– Почему?
– С самого первого дня, как только я увидел вас входящей в зал суда, я понял, что долг свой вы исполните досконально. Я понял, что меня подвесят.
– Повесят, – поправила я. – А не подвесят.
– Для меня – никакой разницы, – сказал он. – Вы были в одном из наших лагерей, да?
– Да, я была в японском лагере.
Именно так, слово в слово, я отвечала другим людям, которых помогала отправить к палачу. И знала, каким будет следующий вопрос Хидеёши. Все заключенные, до единого, с которыми я разговаривала, неизменно задавали один и тот же вопрос, узнав, что я была в заключении. Хидеёши меня не разочаровал.
– И куда вас послали? – спросил он. – В Чанги? На Яву?
– Лагерь был в Малайе, где-то в джунглях.
Хидеёши встал с нар и, шаркая ногами, поплелся к прутьям.
– Лагерь был скрытым?
От него несло застарелым потом, но я все равно подошла на шаг поближе. А он продолжил:
– Все остальные заключенные были убиты, да? Как же это вышло, что вы – одна-единственная, кто выжил?
– Вы слышали про этот лагерь? – прошептала я.
– Только слухи… как это малайцы их обзывают?
– Хабар ангин[197].
– Вести, намаранные на ветре, – он кивнул. – Я и впрямь слышал о тех лагерях, да.
– Расскажите мне о них все, что знаете, – мне с трудом удавалось говорить ровным голосом.
– Что вы готовы сделать для меня взамен?
– Могу поговорить с кем-нибудь из вышестоящих, возможно, добиться пересмотра вашего дела.
– Какие же основания вы предъявите? – спросил Хидеёши. – Свидетельства против меня были преподнесены суду блистательно. Блистательно!
Он был прав: мое вмешательство с целью защитить его выглядело бы в высшей мере подозрительно. Я оглядела коридор: я должна была выяснить все, что он знал. Я была обязана это сделать! За все годы после лагеря это был единственный, дошедший до меня обрывок сведений.
– Если я напишу письмо сыну, – произнес он, – обещаете мне отправить его? Не вскрывая. Без цензуры?
– Если я поверю, что сказанное вами – правда, то да. Обещаю.
– То были всего лишь слухи, – повторил он, словно бы забеспокоившись, что посулил чересчур много.
Я смотрела на него в упор.
– «Кин но йури», – произнес он, а потом перевел, хотя я уже поняла, что это означало: «Золотая лилия»[198].
– Это мне ни о чем не говорит, – сказала я, повысив голос.
С другого конца коридора надзиратель-сикх посмотрел на меня. Я сделала ему знак, что все в порядке.
– Это название носили места такого рода, куда заслали вас, – выговорил Хидеёши. – Вам бы полагалось больше моего знать про это, если уж вас держали там.
«Это все, что ему известно, – поняла я, – все, что он мог сообщить». Надежда, вспыхнувшая во мне совсем недавно, надежда, что еще кто-то знает о том лагере, испарилась. Я отошла от прутьев клетки.
– Вы не намерены выполнять наше соглашение, – сказал он, – верно?
Развернувшись, я пошла прочь.
И вернулась к его клетке через полчаса.
Он открыл глаза и поднял голову, когда я окликнула его по имени. Просунула ему меж прутьев то, что нужно для написания письма, и отошла к стене. Оперлась на нее и следила за тем, как он писал. Прошло совсем немного времени, он подошел к прутьям и передал мне письмо, запечатанное в голубенький конверт. Он посмотрел на мою руку, руку, на которой не хватало пальцев. И сказал:
– Вы должны забыть все, что случилось с вами.
