Вовченко зашуршал по лестнице, правда, было не понять – вверх или вниз. Но эти звуки вдохновили Тамару.
– Я тебе завтрак принесла, борща горяченького, со свиной грудинкой, – принялась она соблазнять приятным, обволакивающим голосом. – И четвертинку… Ты ведь оголодал за эти дни без меня. Ну, отпирай скорее, милый! Не бойся, на службе приставать не буду. Мужней жене несолидно.
Она приникла ухом к двери и прислушалась, но Шурка затаился. И тогда Тамара постучала окованным, как копыто у лошади, каблуком.
– Считаю до трех! – громыхнуло под сводом башни. – Не откроешь – разнесу тут все! Всю вашу таможню с землей сровняю! Ты меня знаешь, Мыкола!
– Я не Мыкола! – в отчаянии крикнул Вовченко. – Ну что вы, Тамара Шалвовна ? Во второй раз путаете меня. Я Шурка, Александр Вовченко!
– Ну, все, Волков! – Тамара поставила сумку. – Я тебя предупреждала!
И ухватившись за стальную ручку, стала рвать с такой силой, что дрожь, а потом и сотрясение побежали по всему таможенному храму. Мирно спавший доселе Семен Волков проснулся от заметного колебания, выглянул в часовой проем и метнулся к лестнице.
– Что, началось? – с любопытством спросил он. – А я вам говорил – рухнет!
Но и на сей раз башня устояла, ибо строили турки, а они умели возводить подобные сооружения и цемент не воровали. Однако вмурованная, закрепленная штырями дверь расшаталась и вылетела из проема. Привыкшая всюду вламываться, судебный пристав оттащила ее в сторону, подхватила сумку и преспокойно пошла по лестнице. Вовченко отступал, пока не оказался на смотровой площадке, откуда путь был единственным – по воздуху. И это обстоятельство несколько привело его в чувство. Тамару он встретил уже без прежнего страха, как начинающий фаталист, догадавшийся, что от судьбы не уйдешь.
А она поднялась в святилище и вдруг устало повалилась на диван:
– Измучил ты меня, Волков…
– Тамара Шалвовна, – уважительно сказал Шурка, – я Вовченко, вот мой паспорт…
Полез в карман рубашки, где обычно летом носил документы, и с удивлением вынул корочки свидетельства о браке. И так переполненный впечатлениями от прошедшей ночи, разум в этот миг не выдержал и отказал. В голове что-то обрушилось и посыпалось, словно стекляшки из разбитого калейдоскопа. А еще через мгновение он испытал некое покойное умиротворение. Тамара же взяла у него свидетельство, удостоверилась, что все выписано правильно, и убрала к себе в сумочку.
– Ну, теперь-то ты не станешь отказываться? – миролюбиво спросила она.
Шурка взглянул на нее незамутненным детским взором:
– От чего?
– Что ты мой законный муж, Волков Николай Семенович.
– Нет, – сказал он. – А вы кто?
– Мыкола! – одернула было Тамара, но, вглядевшись пристально, что-то заподозрила. – Ты пил ночью? Физиономия у тебя припухшая. И фингал под глазом… Пил или нет, говори?
– Не помню, – искренне признался Шурка.
Она достала из сумки четвертинку и судок с салатом, плеснула в стакан:
– Ладно, похмелись… Считай, мальчишник справлял… Ну, пей, чего?
Вовченко боязливо взял стакан, понюхал и отпрянул:
– Это что?
– Водка, не отрава! Поправь головку.
– Не буду. – Он брезгливо отодвинул стакан. – Какой ужасный запах…
– Гляди-ка, с чего это тебя отвратило? Перебрал, что ли?
– Не знаю...
– Какой-то ты квелый стал… Уж не влюбился ли? В Оксанку Дременко? Слухи тут доходили…
– Не знаю…
Тамара опять что-то заподозрила, но теперь уже не всматривалась, а стала ощупывать его, теребить за волосы и мять уши. Он безропотно повиновался и лишь увиливал, когда было щекотно.
– Не пойму, – сказала наконец. – На вид Волков, а на ощупь – так вроде и другой мужик… Ты кто в самом деле?
– Не знаю…
Тамара как-то слегка съежилась и осмотрелась:
– Погоди… А что ты тут делаешь? Это же не твоя таможня! Я на нашей шторки повесила, и диван был другой. Почти новый, реквизированный… И это что?
Указала на рукомойник, привешенный в углу. Потом выглянула в проем, отшатнулась и уставилась на Вовченко. А тот сидел и блаженно улыбался, накручивая на палец волосы.
– Ага! Кажется, догадалась! – Она убрала судок с салатом и, слив водку в четвертинку, завернула пробку. – Вы с Волковым таможнями махнулись? Это он так вздумал провести меня? Спрятаться? Думал в заблуждение меня ввести? Свидетельство тебе всучил, а сам за границу?
Снарядила сумку, потом схватила мужика за грудки и приперла к стене:
– Признавайся! Ты Вовченко?
– Не знаю, – растерянно проговорил тот.
– Тебе что, память отшибло?! Где Волков?!
– Я ничего не помню! Отпустите!
Тамара отпустила, схватила сумку и побежала вниз. В зоне контроля осмотрелась, пересекла границу, рванула на себя дверь на вторую лестницу. И чуть не упала, поскольку та оказалась незапертой. Одним духом преодолев шесть крутых пролетов, влетела на смотровую площадку. И тут ноги подкосились…
В святилище уже никого не было, только в часовом проеме сидела пара голубей.
– Волков?! – грозно позвала Тамара – Не уйдешь, Волков!
Ее голос громыхнул над Братково громовым раскатом, голуби взметнулись, словно от выстрела, и ветер промчался над крышами.
– Да я тебя… по следу! – Она потянула носом. – Как волчица, по следу пойду!
Тем временем жрец Вовченко выскользнул из своего храма и, озираясь, побежал куда глаза глядят…
Американец и с ним Дременко с переводчиком находились еще под глубоким наркозом, и если перебинтованного и рыжего от йода Джона уложили на раскладушку лицом вниз, то сопровождающие его лица спали там, где настиг сон, – перетаскивать их на кровати уже не было сил. Оксана сидела возле раненого, Сова все еще делала приборку, что-то отмывала и отскребала, а дед метался от окна к окну или часто выскакивал на улицу.
А там уже встало солнце, и озаренная со стороны России хата была вся в длинных косых лучах и пятнах от зайчиков.
– Шел бы и ты спать! – прикрикнула бабка. – И не вертелся бы под ногами…
– Да я жду, когда начнется. – Он все-таки присел рядом с Оксаной. – Чего он там?
– Температура нормальная, пульс тоже, – сонно отозвалась та. – Ничего ему не сделается…
– Что у вас с Юрком-то не склеилось? Почему не поладили-то? Беспокоюсь я за него, нет и нет…
– Поладили бы, да… убежал он. Через подпол…
– Ты его… не обидела ли? Может, слово худое сказала? Оксана в тот час стряхнула с себя осоловелое состояние и расправила плечики:
– Не могу же я вот так, сразу… на шею броситься. Столько лет ждала! Хотела немного поломаться, я же девушка видная еще, а он-то… Чтоб цену мне знал, чтоб интерес у него был.
– Цену знал! – проворчал Куров. – Вечно так: вы ломаетесь – мы бегаем… Куда вот он пропал? Кургыттара его в душу! А почему ты спокойная такая?
– Надоело волноваться, привыкла. – Она пощупала пульс у раненого. – Придет, куда денется. Такие девушки, как я, на дороге не валяются!
– Такие девушки в старых девках остаются, – обиделся дед за внука. – Сначала ковыряются, все им не так… А потом кукуют!
– Будто вы не ковыряетесь! – подслушав их разговор, возмутилась Сова. – Ну прямо такие порядочные! Честные! Хоть икону пиши!
Куров молча встал, надел сапоги и громко хлопнул дверью.
И от этого американец проснулся. Но не задергался, не испугался, а, приподняв голову, уставился на Оксану, и вдруг его напряженное лицо просветлело. Он оперся щекой на кулак и проговорил хрипловатым голосом:
– Oh, my lady! A beautiful lady! I'm dreaming or I'm dead?
– Лежи, больной, и молчи, – сказала ему Оксана. – Тебе нельзя еще разговаривать. Хотя, впрочем, говори, на ране это не отражается.
И, приподняв простыню, глянула на туго перебинтованную ягодицу. А Джон вдруг бережно притянув к себе руку своей прекрасной сиделки, поцеловал ее пальчики:
– It's a dream! A dream! I see you again, I kiss your hand! Is it an action of anaesthesia? Do I have hallucinations?
– Что ты там лепечешь, не понимаю, – проговорила она, однако руку не отняла. – Ой, какая у тебя щека колючая!
– Ишь, орал как резаный, – заметила Сова. – А после наркоза проснулся и вроде говорит как мужик. Раненые, они все такие…
Американец, не отводя взгляда, попробовал сказать на русском:
– О, рашен экзотик… Я любоф, любоф леди! Вы черева… чаровательный леди!
– Вот и на нашем заговорил, – усмехнулась Оксана. – Очаровательная, это я понимаю. И любовь тоже. Что тебе сказать? Конечно, очаровательная! А ты видел, чтоб у нас были такие же коровы, как у вас в Америке? И не увидишь… Давай, говори еще!
– Эй, вы не слишком там разговорились? Я же слышу, про что.
– Про что, бабушка? Ты английский понимаешь? – Рука Оксаны осторожно выскользнула из ладони американца.
– Когда про любовь талдычат – на всяком понимаю. Больному не положено разговаривать!
– Да у него рана в заднице, пускай. Было бы на пользу, положительные эмоции, а от меня не убудет… Правду говорят – он миллионер? Или так?
